УМЫСЕЛ В РОССИЙСКОМ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВЕ В ДОРЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПЕРИОД.

Уголовное уложение (ст. 48) определяет, таким об- разом, понятие умышленной виновности: преступное деяние почитается умыш- ленным, не только когда виновный желал его учинения, но также когда он созна- тельно допускал наступление обусловливающего преступность сего деяния послед- ствия. По поводу этого определения в объяснительной записке указано: понятие умысла или вины умышленной определяется двумя признаками — сознанием со- вершаемого и направлением воли, хотением (в современном законодательстве - же- ланием). Хотение составляет главный момент этого вида виновности, так как желать или даже и допускать что-либо возможно только при сознании желаемого. Поэтому комиссия в свое определение первого вида умысла и внесла только момент хотения, не упоминая о сознании действующего, хотя, само собой разумеется, что при разре- шении в каждом отдельном случае вопроса об умышленности этого рода суд дол- жен, прежде всего, установить наличность сознания, а потом уже определить на- правление воли действовавшего. Подобного же воззрения на существо умышленной вины держалось и Уложение 1845 г. Поэтому умысел, оставляя пока в стороне его подразделения, может быть опре- делен как сознательное и водимое направление деятельности, а умышленным пре- ступным деянием может быть называемо деяние, сознаваемое и водимое деятелем в момент его учинения. Таким образом, первым элементом умысла является созна- тельная деятельность, т.е. наличность соотношения между событием, вызванным во внешнем мире деятельностью лица, и представлением, которое существует совер- шившемся у деятеля . Первой из простых форм такой сознательной деятельности было бы полное ра- венство представления и действительности, в то время как происшедшее является простым снимком, копией образов, созданных творческой работой мышления. Но такого тождества между предполагаемым и выполненным мы почти не встречаем в действительности и, в особенности в области уголовного права, в связи с ограниченностью нашей психической деятельности, сложностью тех событий, ко- торые соответствуют понятию преступного деяния. Да такого тождества и не требу- ет вменение в вину, ставящее условием умышленности наличность сознания. Умы- сел предполагает, например, представление о конкретном благе, на которое на- правляется посягательство, так что юридически нельзя говорить об умысле вообще на убийство, на кражу, на ниспровержение правительства, а необходимо, чтобы умысел был направлен на жизнь какого-либо лица, на взятие какого-либо предмета; но, с другой стороны, эта определенность объекта не означает сознания всей сово- купности его индивидуальных черт, а иногда ограничивается только определением общих условий места и времени посягательства. Таким образом, по мнению Таганцева, умышленным убийцей будет тот, кто решился убить всякого, кого он встретит в данном месте, а равно и тот, кто из мести к жителям данной деревни отравил колодец, из которого они берут для питья воду, хотя бы последствием этого и было отравление кого-либо, случайно проходившего через деревню. Мы называем убийство умышленным, как скоро действовавший сознавал, что он направляет свой выстрел в человека, что последствием выстрела будет смерть лица; умышленность убийства не зависит от того, знал ли стрелявший, сколько лет жертве, красива ли она или дурна, больна или здорова и т.д.; если ви- новный предполагал ошибочно, что он стреляет в брюнета, а не в блондина и т.п., он, тем не менее, остается убийцей . Далее, кроме объекта, реальный характер умышленного преступного деяния предполагает известную специализацию способа и средств действия, если мы только говорим о преступной воле как о причине преступного действия. Но и в этом отношении определение порядка действия и средств выполнения может быть сделано только в общих чертах, так как виновный мог и не знать тех химических или механических процессов, путем которых задуманное должно было осуществляться. Мало того, даже иногда более или менее существенное отклонение от предположенного порядка деятельности и в особенности хода вызванных ею результатов не устраняет умышленности. Таганцев считает, что на этом основании должен быть признан умышленным убийцей тот, кто, желая утопить другого, бросил его в реку, а оказалось, что сброшенный умер не от утопления, а оттого, что, падая, ударился о камень и пробил себе череп . По мнению Таганцева, кроме сознания, умысел заключает в себе и другой мо- мент — хотение, направление нашей воли к практической деятельности, пред- ставляющийся не менее, если даже не более важным. Всякая виновность есть виновность воли, а, следовательно, и виновность умышленная, ибо только волевым актам могут быть придаваемы эпитеты "злой", "добрый". Этот момент хотения также представляется сложным как относительно своего содержания, так и относительно своего сформирования. Известные соприкосновения наши с предметами окружающего нас мира, про- явления наших инстинктов, известные состояния нашего организма, особенно со- единенные с воспоминаниями об испытанных уже нами ощущениях удовольствия или неприятности, даже просто творчество нашего ума, нашей фантазии порождают в нас представления о возможных наших действиях, о возможных изменениях в ок- ружающем нас мире или в наших отношениях к нему, изменениях, могущих доста- вить нам ощущение приятного в обширном смысле, удовлетворение; подобные представления, рассматриваемые не как акты или процессы мышления, а с их жиз- нетворческой стороны, стремящейся к созиданию, сохранению или разрушению нас окружающего, мы называем желаниями. Весьма часто эти желания благодаря или их содержанию, или условиям воз- никновения бесследно проносятся перед нами, не оставляя никаких, дальнейших следов в нашей психической жизни; но иногда эти желания, благодаря настроению лица или совпадению их с его характером, получают, так сказать, значение волевых актов, делаясь или отправной точкой построения разных планов, или даже стимулом дальнейшей деятельности лица, определяют его поведение. В последнем случае возникшие желания получают двоякое значение. Как возбуждающий момент нашей деятельности, желание, получившее волена- правляющую силу, является стимулом, мотивом, а как полагаемый нашим сознани- ем предел, достижением которого должна завершиться наша деятельность, оно со- ставляет цель действия. Таким образом, мотив и цель моменты психической де- ятельности, рассматриваемой с двух различных точек зрения: ощущение голода ро- ждает в нас желание его удовлетворения; если для его удовлетворения мы предпри- нимаем что-либо, то это желание удовлетворения как отправной пункт деятельности будет мотивом, а как предел, ее заканчивающий, — целью. Но эта относительность мотива и цели не предполагает их безусловной тожде- ственности, а допускает различие в объеме, в степени специализирования. Очень нередко цель представляется специализированным мотивом, особенно когда двига- телями являются побуждения, могущие проявляться в разнообразных конкретных формах, каковы, например, любовь, ненависть и т.п.; цель может представляться осуществлением нашего желания во всей его полноте или же в определенной части; она может проявляться в виде конкретного зла для других или в виде достижения блага для нас: мотив мщения воплощается в конкретную форму причинения физи- ческого страдания, боли, лишения жизни; мотив улучшения материального положе- ния воплощается в цели овладения определенными материальными предметами, ценностями. Далее, как мотив, так и цель могут быть простыми, когда, например, удовлетворение желания иметь карманные часы может быть исключительно и моти- вом, и целью деятельности, или же сложными. Сложная цель, кроме того, как предел деятельности, может быть расчленяема во времени. Постановкой цели не исчерпывается тот психический процесс, путем которого наше желание может получить удовлетворение; мы предполагаем далее, что лицо наметит дорогу, выберет путь, которым оно пойдет к поставленной им цели. Этот выбор пути, эту наметку дороги мы будем называть созданием намерения, а самый путь — намерением; поставив целью своей деятельности удовлетворение голода, человек полагает достигнуть этой цели или покупкой чего-либо съестного, или испрошением милостыни, или самовольным взятием вещи. Но так как задуманное достижение цели намеченным путем должно быть ре- ально осуществлено, то по необходимости одна только общая наметка пути. Уста- новление общего характера деятельности представляются недостаточными: человек, предполагающий действовать, по необходимости входит в рассмотрение индивидуальной обстановки пути, определяет, хотя и в общих чертах, время, место, средства и способы действия, определяет, где и что он купит, когда и у кого учинит кражу и т.д., составляет план действия. Таким образом, хотение как элемент умышленной вины предполагает возбуж- дение к деятельности или мотив, постановку цели, выбор намерения и обрисовку плана. Все указанные выше моменты хотения относятся к развитию его содержания; но хотение может быть также расчленяемо и со стороны формы, со стороны процес- сов сформирования хотения и его элементов. Постановка цели, выбор пути, созда- ние плана не всегда совершаются мгновенно, они нередко требуют более или менее продолжительного обдумывания, выбора, определения, предполагают психическую работу, которая часто изменяет энергию преступной воли, степень ее опасности, а вместе с тем влияет и на наказуемость. Но и после того, как эта психическая работа окончена, сформированы отдельные моменты хотения, для того чтобы замышленное не осталось одним фантастическим планом, одним из тех мечтаний, которые зарождаются, растут и исчезают бесследно в душе каждого, чтобы оно действительно было преддверием деятельности, ее определением, необходим новый психический акт, энергетический порыв, в силу которого творческие построения нашего мышления получают практическое значение; этот порыв мы будем называть актом решимости, составляющим то соединительное звено между мыслью и делом, после которого начинается уже осуществление воли в деятельности, так что умысел является сознательно-волевой решимостью на учинение известного деяния и соответствующего направления деятельности, обнимая этим понятием как содея- ние, так и бездействие Различение элементов хотения имеет существенное значение и при установле- нии оттенков умышленной вины. Таганцев остановился только на тех деяниях, которые или имеют действи- тельное теоретическое и практическое значение, или сохранились в праве того пе- риода. Наиболее старым и наиболее важным практически делением умышленной ви- новности, по его мнению, является различие между умыслом прямым (dolus direc- tus) и непрямым (dolus indirectus, а позднее eventualis), хотя самое понятие об этих типах в истории доктрины существенно изменялось. Так, в первичном, дофейерба- ховском периоде под непрямым умыслом понимали умысел предполагаемый, свидетельствуемый обстоятельствами дела, например, употребленным оружием, силой удара и т.д., благодаря которым можно было заключить, что виновный сознавал, что делает, а потому и умышлял на сознанное. Таганцев пишет, что это деление вызывало неоднозначную реакцию: с одной стороны, по поводу вводимой этим путем презумпции виновности, а с другой — ввиду отождествления умышленности с сознательностью. Мало-помалу выросло новое учение о непрямом эвентуальном умысле, или преступном безразличии, с выделением другой группы случаев, относимых к непрямому умыслу, в смешанную виновность, под именем culpa dolo determinata . Сознательное направление нашей деятельности на правоохранительные объек- ты, по этой теории, может быть двоякое: или посягающий желал именно этого посягательства, ради него и предпринял какое-либо действие — умысел прямой; или же, предвидя, что предпринятое им произведет такое нарушение, он без- различно к этому относился, допускал его наступление — умысел эвентуальный. Таганцев считал: «...всякое сознательно предпринимаемое действие предпола- гает наличие цели, к которой стремится данное лицо, то умысел эвентуальный по самой природе своей является дополняющим умысел прямой, причем дополняемое может быть само по себе преступно или же юридически безразлично, так что эвен- туальный умысел может совпадать или с преступным, или с непреступным направ- лением воли», и приводит пример: некто пускает фейерверк, предвидя, что ракеты или даже искры благодаря сильному ветру могут зажечь близлежащие чужие, легко воспламеняющиеся материалы, что действительно и случилось; эвентуальный умы- сел на истребление чужого имущества конкурирует в этом примере с непреступным прямым умыслом, направленным на устройство фейерверка; кто-либо поджигает ночью строение, в котором лежит больной, предвидя при этом, что больной может сгореть, или насилует заведомо беременную, на последнем месяце беременности, предвидя, что может произойти выкидыш; в обоих этих случаях эвентуальный умы- сел на убийство или на выкидыш конкурирует с прямым преступным умыслом на поджог, на изнасилование. В дореволюционном Российском уголовном праве постановления об умысле непрямом появились под несомненным влиянием австрийского уложения, с издани- ем Уложения 1845 г., но в форме, весьма неудачной. Различие умысла прямого и преступного безразличия положено в основу по- становлений Уголовного уложения. Всякая умышленная вина предполагает созна- ние учиненного виновным преступного деяния; но затем эта вина разделяется на два вида: первый, соответствующий прямому умыслу, когда виновный желал учинения преступного деяния, и второй, соответствующий умыслу эвентуальному, когда виновный допускал наступление тех последствий, которые обусловливали преступность учиненного им. По поводу этого деления объяснительная записка содержит следующие замеча- ния: "Указанное различие видов умысла служит главным образом для определения объема деяний, входящих в область умышленной виновности вообще, так как с практической стороны оба эти вида вполне объединяются общим для них понятием умысла, так что, по предположениям комиссии, в тех случаях, где закон говорит о виновности умышленной, не делая никаких особых оговорок, должны быть подра- зумеваемы как умысел прямой, так и непрямой. Точно так же они стоят, по общему правилу, наравне и по отношению к уголовной ответственности, влияя разве только на меру наказания при выборе ее судом: человек, безразлично относящийся к тому, что из его действий произойдет чья-нибудь смерть, весьма нередко может проявлять такую же нравственную испорченность и такую же опасность, как и человек, прямо желающий чьей-нибудь смерти" . По поводу различия в объеме обоих видов умысла объяснительная записка ука- зывает: "Преступные деяния в том техническом значении, которое придано этому понятию первой статьей, могут быть, по их внешней характеристике, подразделены на четыре группы: 1) преступные содеяния, т.е. акты деятельности виновного, воспрещенные сами по себе, безотносительно к вызванным ими результатам; 2) содеяния, преступность коих обусловливается наличностью известного, ука- занного законом последствия; 3) преступное бездействие, или неисполнение чего-либо требуемого законом, воспрещенное само по себе, безотносительно к вызванным им результатам; 4) бездействие, преступность которого обусловливается наступлением извест- ного, указанного законом, последствия" . По отношению к первому виду умысла, т.е. умыслу прямому, закон говорит, что преступное деяние почитается умышленным, если виновный желал его учи- нения; при этом слово "его" охватывает все вышеуказанные оттенки, входящие в родовое понятие преступного деяния; прямой умысел, следовательно, возможен при всех видах преступных деяний — важных и маловажных, активных и пассивных. Напротив того, определение умысла непрямого сделано более узким, так как текст статьи говорит: "виновный сознательно допускал наступление обусловливающего преступность сего деяния последствия, т.е. объемлет только вторую и четвертую группу случаев, входящих в родовое понятие преступного деяния. "Это различие вытекает из самого существа деяний первой и третьей группы, так как виновный, сознавая, что он делает или не делает что-либо преступное само по себе, тем самым желает содеянного или несодеянного" . Необходимо заметить, что в законодательство тех лет входило понятие альтер- нативного умысла, когда действующий предполагал возможным наступление одного из нескольких последствий, одинаково желая каждого из них, или умысла специального, когда для полноты субъективной виновности при отдельных преступных деяниях требовалась не только определенность намерения, но и опре- деленность цели. Но первый вид по существу своему не представляет никакого практического значения, а второй, — может быть, исследуем только при анализе отдельных преступных деяний. Существовало и такое деление умысла, которое основывается на самих условиях сформирования преступной воли, на степени обдуманности и хладнокровия, проявленных виновным, причем некоторые кодексы, в том числе и Уложение о наказаниях 1845 г., придают этому делению значение условия, влия- ющего на ответственность при всех вообще преступных деяниях. Самая характеристика этих видов делается по психическому состоянию лица в момент действия или в момент сформирования умысла. В первом случае различаются исполнение преступного действия в спокойном состоянии, когда действующий взвешивает каждый свой шаг, и исполнение аффек- тированное, часто лишенное надлежащей связи и последовательности. Во втором случае различают три оттенка. Во-первых, умысел, сформированный в состоянии аффекта, хотя и не достиг- шего такой силы, при которой он уничтожает вменяемость. Действующий созна- тельно человек направляет свою деятельность к цели, хотя благодаря ненормальным условиям возникновения преступного намерения задуманное рисуется неясно, поставленная цель, ее отношение к интересам действующего, к требованиям права отличается неверностью, преувеличением. Такое направление воли называется умыслом аффектированным — impetus, и при установлении ответственности за него обращают внимание на самую причину аффекта, на степень извиняемости раздражения: в особенности выделяются те случаи, когда причиной аффекта были действия самого пострадавшего. Во-вторых, те случаи, когда преступная воля, хотя и складывается в совершенно спокойном, хладнокровном состоянии духа, но приводится в исполнение немедлен- но по возникновении, так что действующий не имеет достаточно времени для обсу- ждения задуманного; этот вид умысла называется внезапным, но хладнокровным — dolus repentinus. Наконец, в-третьих, те случаи, когда виновный заранее обдумал все су- щественные моменты предпринимаемого им действия, сделал тщательную оценку плана — умысел обдуманный, предумышление. Уложение о наказаниях 1845 г. (ст. 4) различало в умысле две степени: 1) когда деяние учинено вследствие не внезапного, а заранее обдуманного на- мерения или умысла, и 2) когда оное учинено, хотя и с намерением, но по внезапному побуждению, без предумышления . Обдуманность относилась к составлению умысла, а не к действию; поэтому вы- полнение деяния в аффекте, происходящем от опьянения или возникшем в силу ока- занного жертвой сопротивления, не устраняло возможности признать деяние учи- ненным предумышленно, и, наоборот, полное хладнокровие, расчет в момент дейст- вия, не предлагали еще обдуманности умысла. Конечно, большая обдуманность, всестороннее обсуждение плана, указывая на большую энергию воли, на большую её опасность, могут сделать предумышление обстоятельством, усиливающим вину: но, по мнению Таганцева, признание обду- манного умысла всегда и, безусловно, более тяжкой формой виновности может при- вести к несправедливости. Мы можем представить такие случаи, когда лицо, долго обдумывающее преступление, заслуживает снисхождения, в котором приходится отказать человеку, действующему под влиянием внезапного порыва. Наглядные доказательства в этом отношении представляет судебная практика: убийства из ревности, из мести нередко предполагают обдуманность, долго носимый план деятельности, а между тем они всего чаще вызывают признание виновного заслу- живающим снисхождения и даже его оправдание, а убийство из корыстных побуждений, ради ограбления считается всегда тяжким видом лишения жизни, хотя бы преступник и действовал в силу внезапного порыва. Уложение 1845 г. в ст. 105 довольствовалось тем, что за деяние, учиненное с обдуманным заранее намерением, полагалась всегда высшая мера наказания, за то преступление положенного, если в законе не определено для случаев этого рода особой ответственности. Кроме того, по п. 1 ст. 129 мера наказания увеличивалась, чем более было умысла и обдуманности в действиях преступника, а поп. 5 ст. 134 наказание уменьшалось, если преступление было учинено вследствие раздражения, произведенного обидами, оскорблениями или иными поступками лица, которому виновный сделал или покушался сделать зло. Данную точку зрения автора я не разделяю, так как, по моему мнению, необду- манность, порыв, кратковременное неконторлирование ситуации, что человеку при- суще, не может конкурировать с хладнокровным вынашиванием жестокого плана. Действовавшее уголовное уложение вовсе не упоминает об этих видах умысла в Общей части, предоставляя, таким образом, суду право принять во внимание обдуманность действий или аффектированное состояние виновного только при выборе меры наказания, если об этом не будет особых постановлений (на мой взгляд, это недостаток, пробел в законодательстве). Таким образом, можно сделать вывод, что теоретические разработки юристов дореволюционной России были на достаточно высоком уровне, но, к сожалению, должным образом не нашли своего законодательного закрепления.