Если исходить из того, что лингвокультурный концепт семантически представляет собой некую абстракцию, обобщающую значения ряда своих языковых реализаций, то его конкретная форма задается интервалом абстракции, в границах которого он качественно определен, т. е. объемом лексико-семантической парадигмы, формируемой единицами, передающими этот концепт в языке или в языках. С точки зрения философии науки, «язык науки» – это способ объективации знания, отнюдь не сводимый к поверхностному представлению текста в конкретном естественном языке. Он связан скорее с формой научного мышления, основными единицами которого являются терминологизированные понятия как свернутые дефиниции (см.: Никитина 1987: 8–9; 28). Тем не менее любая объективация знания в принципе семиотична и осуществляется через знаковую систему – ту или иную разновидность языка. Язык философского мышления «надстроен» над языками отдельных этносов и является языком суперэтнической культуры: восточной, европейской либо иной (см., например: Снитко 1999).
Ни одно из проявлений человеческой психики не привлекало к себе столько внимания писателей и поэтов, ни одно из них не было столько у людей «на языке», как любовь. Любовь – «самая естественная для человека страсть» (Паскаль), «чудо цивилизации» (Стендаль), она, по расхожему мнению, наряду с голодом и честолюбием правит миром. Что такое эротическая любовь, чем она отличается от дружбы и похоти, известно практически каждому, тем не менее причина зарождения любви у человека и выбор ее предмета изначально необъяснимы, в этом смысле остаются верны на все времена евангельские слова о том, что «тайна сия велика есть» (Ефес.: 5, 31–32), а концепт любви, как, наверное, никакой другой, соответствует представлениям о выразителе «неопределимой сущности бытия в неопределенной сфере сознания» (Колесов 2002: 51).
Концепт любви, безусловно, принадлежит к числу настолько высоких духовных абстракций, выше которых, по выражению Р.Рождественского, «в человеческой душе начинается мертвое, безвоздушное пространство» (Рождественский 2000: 607). Он относится к числу базовых («терминальных» – Джидарьян 2001: 132) ценностей и «экзистенциальных благ» (Брудный 1998: 75), где выражены основные убеждения, принципы и жизненные цели, и стоит в одном ряду с концептами счастья, веры, надежды, свободы и напрямую связан с формированием у человека смысла жизни как цели, достижение которой выходит за пределы его непосредственно индивидуального бытия.
В отличие от ближайшего «телеономного соседа» – счастья-блаженства, – любовь невозможно описать в терминах сущностных признаков, отправляющих к конкретным причинам возникновения этого чувства. И если семантика счастья задается совокупностью существующих в определенном хронотопе взглядов на «источники» возникновения этого душевного состояния (наслаждение, покой, добродетель, самореализация, осуществление призвания и пр.) (см. подробнее: Воркачев 2002а: 34–54), то отсутствие рациональных («корыстных») оснований для возникновения любви входит в определение этого чувства.
Как уже отмечалось, любовь-межличностное чувство включает в себя практически любое эмоциональное проявление положительного отношения к другому – «Бог шел путем простых решений, / и как ты что ни назови, / все виды наших отношений – / лишь разновидности любви» (Губерман), однако под «просто любовью» понимается, как правило, любовь эротическая – наиболее поздняя разновидность любви, появившаяся в Европе лишь в античную эпоху вместе с ее первой философской концепцией, разработанной Платоном и дожившей до наших дней.
Эротическая любовь – единство, гармония биологического и духовного начал в человеке, полное отсутствие одного из них превращает ее либо в жалость, либо в похоть. Два момента любви – плотский, собственнический, эгоистический и духовный, бескорыстный, альтруистический – присутствуют практически во всех ее концепциях: Афродита земная и Афродита небесная (Платон), благожелательная любовь и любовь-вожделение (Декарт), любовь восходящая и любовь нисходящая (Соловьев), любовь-эрос и любовь-каритас (Бердяев), любовь-нужда и любовь-дар (Льюис). Настоящая любовь сопряжена с любовью каритативной, любовью-жалостью; любви бескорыстной, дающей и не требующей взаимности, посвящает свой гимн апостол Павел: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий...» (I Кор.: 13, I).
В логико-философских (этических) и психологических исследованиях усилия авторов направлены прежде всего на выработку понятия любви как знания существенных, с точки зрения данной науки, признаков предмета, совокупность которых в принципе совпадает с дефиниционной частью полного (но не избыточного) определения (о типологии определений см.: Bierwish-Kiefer I969, 73). Признаки избыточные (redundent), несущие информацию, превышающую необходимый и достаточный минимум сведений для выделения предмета из класса ему подобных, составляют энциклопедическую часть определения понятия.
Интегральным, «родовым» дефиниционным признаком концепта «любовь» является ‘ценность’ («Любовь – это ценностный ответ» – Гильдебранд 1999, 35). Объект любви представляет собой в глазах субъекта положительную ценность, т.е. он способствует, а не препятствует удовлетворению его специфических потребностей. Признак «положительность» является уже дифференциальным, он позволяет в границах класса эмоциональных явлений, связанных с аксиологической оценкой, отделить любовь от ненависти. В личностной системе ценностей человека предмет любви занимает центральное место: «Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно, всем нашим существом, признать за другими то безусловно центральное значение, которое в силу эгоизма мы ощущаем только в самих себе» (Соловьев 1991, 119).
Признаком, позволяющим отличить любовь от просто «хорошего отношения» и от дружбы, является немотивированность выбора объекта, его беспричинность, непроизвольность: человек не может выбирать, кого ему любить, а кого не любить (Зубец 1990, 94). Признаком же, позволяющим отделить эротическую любовь от чувственного влечения, является индивидуализированность, незаменимость, личностность объекта выбора: «Любовь – лична, индивидуальна, направлена на единственное, незаменимое лицо. Половое же влечение легко согласно на замену» (Бердяев 1989, 135). От дружбы эротическая любовь, естественно, отличается присутствием сексуального момента, сопровождаемого в той или иной мере моментом каритативным: «Человек, воспламененный чувственностью, испытывает хотя бы мгновенное расположение к объекту своей страсти» (Юм 1966, 534).
Таким образом, совокупность дефиниционных признаков концепта «любовь» формируется интегральным признаком ‘ценность’ и дифференциальными признаками «положительность» и «центральность», дополняемыми в случае любви-межличностного чувства признаками «немотивированности (выбора объекта)» и «индивидуализированности объекта». Прочие признаки понятия «любовь» не являются дефиниционными: они избыточны и образуют энциклопедическую часть семантического состава этого концепта.
Ценность, аксиологическая оценка (добро-зло) и желание – явления одного порядка, ‘добро(благо)-зло’ и ‘желание’ толкуются через потребность: и аксиологическая, и дезидеративная оценки – это переживание субъектов способности объекта содействовать или препятствовать удовлетворению какой-либо его потребности: «Желание возбуждается благом, как таковым» (Юм 1966, 582). Разница между ними может быть лишь в диспозициональности аксиологической оценки – ее объект способен удовлетворять потребность субъекта вообще – и в «сиюминутности», актуальности желания, объект которого способен удовлетворять данную, конкретную потребность индивида. Обнаруживаемые в семантике любви два вида желания, направленного на объект: 1) желание блага для себя – иметь или сохранить этот объект в своем обладании, и 2) «благожелание» (intentio benevolentiae – Гильдебранд 1999, 247) – желание блага для другого можно рассматривать и как результат переформулировки признаков «положительная ценность», и как логическое из них следствие. Особенностью желания, направленного на объект как источник «блага для себя», является его принципиальная «неутолимость», что отличает его от желания-похоти: «Любящий не может насытиться обладанием любимой» (Стендаль 1989, 279).
Непосредственным следствием центрального положения предмета любви в системе ценностей субъекта является его абсолютный характер («Коренной смысл любви... состоит в признании за другим существом безусловного значения» – Соловьев 1991: 142), предмет этот выводится субъектом за пределы любой ценностной шкалы (Зубец 1990, 94–96): «Хотеть быть любимым – значит хотеть поставить себя вне всякой системы оценок» (Сартр 1990: 464).
Любовь, как и все эмоции, связанные с ценностью, и в особенности желание, обладает смыслосозидающей функцией (Solomon 1976, 45), но смысл, созидаемый любовью, это – смысл существования, бытия человека: «Источник радости любви... – чувство, что наше существование оправдалось» (Сартр 1990: 467).
Любовь, вернее ее начальная стадия – влюбленность, сопровождается набором специфических переживаний и симптомов: эйфорией, депрессивными ощущениями, появлением бессонницы, потерей аппетита, общим возбуждением и трудностями в концентрации внимания (Гозман 1987, 111) и «оптическим и хроматическим сдвигом» в мировосприятии – предмет любви предстает для любящего в виде «сверхценной идеи», он им идеализируется, его отрицательные стороны либо не замечаются, либо игнорируются: «Всем известно, что при любви непременно бывает особенная идеализация любимого предмета, который представляется любящему совершенно в другом свете, нежели в каком его видят посторонние люди» (Соловьев 1991, 124). В то же самое время наблюдается и обратная зависимость, любовь, как правило, возникает в «стрессовых» ситуациях – ситуациях крайнего счастья или крайнего несчастья: «Эта страсть достигает своей высшей точки в такие времена, когда человек более всего слаб, во времена великого процветания и великого бедствия» (Бэкон 1978, 372). Однако одного лишь стрессового воздействия, обостряющего чувства, для возникновения любви недостаточно, необходимо также, чтобы человек мог дать объяснение своему возбуждению (когнитивную атрибуцию) именно в терминах любви (Кон 1989, 294–295), чтобы он обладал определенным «алфавитом чувств», задаваемым социальным и индивидуальным уровнем культуры, в котором бы имелся знак для любви (Гозман 1987, 137–141).
Чувство любви, как и любое эмоциональное проявление, «свободно» в том смысле, что неподконтрольно воле человека: «Любовь подобна лихорадке, она родится и гаснет без малейшего участия воли» (Стендаль 1959, 373). В философских представлениях о любви присутствует гедонический взгляд на нее: «Каждый размышляющий человек при мысли о наслаждении, которое может доставить ему присутствие или отсутствие какой-нибудь вещи, имеет идею, называемую нами любовью» (Локк 1985, 281). Связь любви и отрицательных эмоций, особенно в случае любви неразделенной, вполне очевидна, любовь – это страсть, страдание, однако отрицательные эмоции вплетены и во вполне благополучную любовь, которая оказывается крайне амбивалентной: субъект одновременно испытывает к предмету своей страсти благодарность как к источнику жизненно важных благ и ненавидит его как того, от кого он зависит, кто имеет над ним власть и может в любой момент лишить его этих благ (Casler 1973, 10).
Эротическая, романтическая любовь – состояние принципиально неустойчивое (Гозман 1987, 143). Она, как правило, возбуждается красотой, дополняется благожелательностью и физическим влечением, развивается, питаясь надеждой и страхом, достигает своего апогея и переходит в любовь-дружбу (сторге) или гибнет. Требование динамизма было сформулировано еще в кодексе любви французских трубадуров XII в.: «Любовь всегда должна либо возрастать, либо уменьшаться» (Стендаль 1989, 277). Действительно: «…любовь – не жилец на равнинной жизни. В любви нет ничего статического, ничего устраивающего. Любовь – полет, разрушающий всякое устроение» (Бердяев 1989, 98). Источник саморазвития и саморазрушения заложен в романтической любви изначально: это – противоречие между свободой выбора любящего и зависимостью от любимого и несовпадение стадий любви партнеров и неидентичность переживаемых ими чувств – «Чувства двух существ, любящих друг друга, почти никогда не бывают тождественными» (Стендаль 1959, 457).
Обобщенный прототип, семантическая модель любви, построенная на основе анализа представлений о ней в научном типе сознания – в этических и психологических исследованиях и словарях, выглядит следующим образом. Любовь – что чувство, вызываемое у субъекта переживанием центрального места ценности объекта в системе его личностных ценностей при условии рациональной немотивированности выбора этого объекта и его индивидуализированности-уникальности. При этом любящий испытывает желание получить предмет в свою «личную сферу» или сохранить его в ней, желает ему добра и процветания, готов идти ради него на жертвы, заботиться о нем, берет на себя ответственность за его благополучие, он находит в любви смысл своего существования и высший моральный закон. В эротической любви libido – половое влечение – сопровождается каритативностью: сочувствием и состраданием. Любовь – чувство непроизвольное, спонтанное, «любовное» желание блага и благожелание неутолимы. Возникновение любви связано с красотой предмета, со стрессовостью обстановки и наличием в «алфавите чувств» субъекта знака для соответствующей эмоции. Любовь – чувство развивающееся и умирающее, способность любви у человека зависит от природного и возрастного ресурса. Влюбленность сопровождается у человека изменением взгляда на мир и на любимого, а также депрессивно-эйфорическими проявлениями. Любовь полна антиномий: она амбивалентна – включает в себя момент ненависти к своему партнеру, вместе с наслаждением приносит и страдание, она – результат свободного выбора объекта и крайней от него зависимости. Считается, что любовь – высшее наслаждение и что ее суть заключается в гармонии, взаимодополнении.
пятница, 2 ноября 2012 г.
«Счастье» и «любовь» как телеономные концепты
«Человеческое сердце не находит себе покоя, пока оно не осуществит смысл и цель своей жизни» (Св. Августин). Телеономные концепты – это высшие духовные ценности, образующие и воплощающие для человека нравственный идеал, стремление к которому создает моральную оправданность его жизни, – идеал, ради которого стоит жить и не жалко умереть: счастье – «побудительный мотив любых поступков любого человека, даже того, кто собирается повеситься» (Паскаль), любовь, которая правит миром, красота, которая требует жертв и спасет мир, истина, свобода, справедливость и вера, за которые идут на костер, и пр. Телеономные концепты могут принимать «агонистическую», отрицательную форму и представлять нравственному сознанию «антиценности» – то, борьбе с чем можно посвятить свою жизнь: зло, подлость, несправедливость.
Представление о конечной цели и предназначенности собственного бытия является одной из основных характеристик любой зрелой личности. Потребность смысла жизни присуща взрослому человеку, без ее удовлетворения он не способен к нормальной жизнедеятельности (Обуховский 1971: 182): «горе людям, не знающим смысла своей жизни (Паскаль). И если «вся жизнь наша есть стремление к цели» (Трубецкой 1995: 51), то в иерархии целей, где одни цели подчинены другим в качестве средств, должна быть цель, которая желательна сама по себе: нечто бесконечно дорогое, ради чего стоит жить и не жалко умереть. «Эта цель, или, что то же, жизненный смысл, есть предположение неустранимое, необходимо связанное с жизнью как таковой» (Трубецкой 1995: 51). Смысл жизни, тем самым, – это высшая ценность в аксиологической системе индивида и определяющая функция личности (Москаленко-Сержантов 1984: 275, 213).
Понятие смысла жизни как теоретической проблемы – приобретение Нового времени и связано с переходом от религиозного культа к культу разума и последующим разочарованием в нем (Стрелец 2001: 445). Оно пришло на смену идее бессмертия (Дубко–Титов 1989: 109), сохранив последнюю в глубинных своих основаниях как условие «и логической, и нравственной допустимости веры в смысл жизни» (Введенский 1994: 105).
«Жизнь вообще» как существование рода человеческого либо вовсе не имеет смысла, либо этот смысл непостижим, поскольку за его пределами находится либо пустота, «Ничто», либо Вечность и Творец, замысел которого человеку неведом. Смысл как «ценность, на которую направлено действие, трансцендентна по отношению к самому этому действию» (Франкл 1990: 170), и жизнь, если это именно жизнедеятельность, должна иметь цель за своими пределами. Тем не менее, смысл жизни отдельного бытия, безусловно, существует, его находит человек сам, и он лежит за пределами индивида, но в пределах родовой сущности человека: «Я продолжаю считать, что этот мир не имеет высшего смысла. Но я знаю, что нечто внутри него имеет смысл, и это человек, потому что он единственное существо, которое ищет смысла» (Камю 1980: 179). Смысл жизни, как и смысл вообще, «рукотворен», это вопрос моральной решимости: он «привносится» в нее самим человеком, который его в ней «обнаруживает» (Франкл 1990: 291–292), его нельзя «найти в готовом виде раз и навсегда данным, уже утвержденным в бытии, а можно только добиваться его осуществления» (Франк 1994: 559).
Будучи трансцендентным по отношению к индивидуальному бытию, смысл жизни не уничтожается смертью, более того, смерть, очевидно, является для сознания своего рода фильтром, отделяющим промежуточные цели, цели-средства, от высших целей, составляющих аксиологическое ядро личности – «самое дорогое», «сверхценность».
Смысл жизни человека как центральная ценность в аксиологической структуре личности определяется осознанием соотношения ее основных витальных функций (потребностей, «сущностных сил»). Витальные функции, представляющие сознанию смысл жизни человека, трансцендентны и телеономны, они направлены к цели, лежащей за пределами индивидуального бытия, и столь «напряжены» (Москаленко-Сержантов 1984: 216), что приводят человека к мысли, что его жизнь как бы продолжается за границами его телесного существования, нацелена на бессмертие в потомстве, в творчестве, в памяти рода. Не случайно для многих квинтэссенцией смысла жизни представляется любовь: в ней сливаются и стремление к телесному бессмертию, и духовное продолжение собственной личности в другом.
Можно еще отметить, что поиски смысла жизни – черта, характерная для менталитета русского человека, который «страдает от бессмыслицы жизни» и «остро чувствует, что, если он просто «живет как все» – ест, пьет, женится, трудится для пропитания семьи, даже веселится обычными земными радостями, он живет в туманном, бессмысленном водовороте, как щепка уносится течением времени, и перед лицом неизбежного конца жизни не знает, для чего он жил на свете» (Франк 1994: 503).
Счастье как переживание и осмысление степени соответствия реальной и идеальной (желанной) судьбы человека – «своеобразная форма оценки индивидом меры достижения смысла своей жизни» (Попов 1986: 9) – представляет собой наиболее универсальный и глобальный телеономный концепт, способный включать в свои причины и условия практически все прочие телеономные концепты: любовь («Любви нет боле счастья в мире» – Пушкин), справедливость («Счастье и радость жизни не в деньгах и не в любви, а в правде» – Чехов), свободу («свобода предполагает ощущение счастья, вызываемое отсутствием какого-то давления, какого-то «сжатия», каких-то тесных, сдавливающих оков» – Вежбицкая 1999: 455). Будучи «общей рубрикой субъективных оснований деятельности, которые в содержательном плане столь же различны, сколь различны сами субъекты» (Гуссейнов 2001: 549), счастье дает возможность этим субъектам выбирать по своему усмотрению смыслообразующие основания своей деятельности по принципу «лучшим каждому кажется то, к чему он имеет охоту» (Козьма Прутков).
Признание счастья единственным и высшим человеческим благом, общей ценностной основой любой жизнедеятельности и нравственным принципом поведения в истории этики получило название эвдемонизма, теоретические основания которого наиболее последовательно и подробно разрабатывались Аристотелем, утверждавшим, что «блаженство считается высшим благом как людьми необразованными, так и образованными» и «состоит в душевной деятельности, сообразной с добродетелью» (Аристотель 1998: 145, 164), и Людвигом Фейербахом, полагавшим, что стремление к счастью является «основным, первоначальным стремлением всего того, что живет и любит, что существует и хочет существовать…» (Фейербах 1955: 579).
Все сторонники эвдемонизма едины в том, что счастье является конечной целью человеческого существования и объективным принципом его нравственного оправдания, но в понимании конкретного наполнения этой цели они расходятся, поскольку «когда эвдемонизм утверждает, что счастье является высшим благом, то это утверждение в одном случае означает, что высшим благом для человека является интенсивное удовольствие, в другом – благополучная судьба, в третьем – совершенство человека, в четвертом – жизнь, которой он удовлетворен» (Татаркевич 1981: 305).
Можно выделить три основные разновидности эвдемонизма (Гуссейнов 2001: 550): гедонический, эпикурейский, отождествляющий счастье с особым родом удовольствия, получаемого от «правильной жизни» – при отсутствии телесных страданий и душевных тревог; моральный, стоический, отождествляющий счастье с добродетелью и преодолением зла; интегральный, аристотелевский, устанавливающий иерархию благ, внутренних и внешних, материальных и духовных, определяющих удовлетворенность человека жизнью в целом. Наиболее значимым для исследования телеономной составляющей культурных концептов, естественно, будет стоический идеал счастья, основанный на суверенности свободы морального выбора: высшее благо для стоиков – свобода, а свободен тот, кто поступает по совести.
Любовь как «универсалия культуры субъективного ряда» (Можейко 1999: 384), в которой фиксируется отношение к объекту как к чему-то безусловно ценному, представляет собой, если можно так сказать, «телеономный концепт в квадрате»: она формирует смысл индивидуальной жизни и через выход за пределы отдельного бытия, и через стремление единения с абсолютным благом.
Этимология свидетельствует, что во многих языках семантика любви производна от семантики желания: греческий eros у Гомера означает не только желание женщины, но и желание пищи и питья (Шестаков 1999: 8). В любви сопряжены два вида желания: желание обладать объектом и желание добра объекту, причем объект этот занимает центральное место в аксиологической области субъекта, и нет таких жертв, на которые последний не пошел бы, чтобы получить его и сохранить его в своей «личной сфере».
Желание объекта выступает как стремление к единению с ним: «В Любви возрождается единая истинная личность, свободным слиянием частей своих восстанавливая когда-то и как-то расторженное ею» (Карсавин 1999: 447). В то же самое время любовь – это не просто благо, а, по утверждению Эпикура, «конечная цель» (Диоген Лаэртский 1979: 398).
Желание блага объекту выступает как стремление выйти за пределы собственного Я – «любить, значит быть тем, что вне меня» (Гегель) – и, тем самым, создать смысл собственной жизни и обрести бессмертие: «Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности чрез жертву эгоизма» (Соловьев 1991: 113); «Любовь имеет в том смысле связь со смертью, что она есть победа над смертью и достижение бессмертия» (Бердяев 1990: 402). Не случайно любовь истолковывается через счастье: «Любовь есть склонность находить удовольствие в благе, совершенстве, счастье другого человека» (Лейбниц).
В качестве родового понятия любовь-межличностное чувство охватывает широкий круг эмоциональных явлений, характеризующихся положительным отношением к другому, – от простой симпатии до всеохватывающей страсти. В зависимости от объекта выделяются три основных вида собственно любви: 1) родительская, 2) сыновья, 3) половая (Соловьев 1896: 216). Сюда можно также включить любовь братскую, а любовь к самому себе и любовь к Богу (Fromm 1962: 46–82) едва ли можно отнести к межличностным чувствам. Однако под «просто любовью» понимается, как правило, любовь эротическая, именно ее респонденты отличают от дружбы и любовного влечения. Эротическая любовь – наиболее поздняя разновидность любви, в Европе она появилась лишь в античную эпоху, до этого человечество обходилось лишь одним половым инстинктом, libido. В античные времена появилась и первая, обличенная в мифологическую форму, философская концепция эротической любви, дожившая и до настоящих дней. Принадлежит она Платону, который называет любовью «жажду целостности и стремление к ней». В диалоге «Пир» он излагает миф об андрогине, существовавшем некогда человеке «третьего рода» – мужеженском сиамском близнеце. Андрогины были страшны своей силой и мощью, они пытались даже совершить восхождение на небо, чтобы напасть на богов. И тогда Зевс рассек их напополам, «как разрезают перед засолкой ягоды рябины или как режут яйца волоском». Каждый из нас – это половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Современное психологическое и социологическое объяснение корней существования любви, конечно, намного прозаичнее: это, во-первых, потребность в подтверждении своих установок и знаний о мире, во-вторых, только любовь дает возможность удовлетворять сексуальную потребность, не испытывая стыда, и, в-третьих, любовь является конформной реакцией по отношению к нормам общества (Casler 1973: 8).
Эротическая любовь, в свою очередь, делится на подвиды (соlours «цвета» – Lee 1973) в зависимости от ее интенсивности, глубины («серьезности») и таких, казалось бы, несовместимых с этим чувством «дополнительных целей», как честолюбие, материальный расчет и развлечение. Так, Стендаль в своем трактате выделяет любовь-страсть, любовь-влечение («Это картина, где все, вплоть до теней, должно быть розового цвета, куда ничто неприятное не должно вкрасться ни под каким предлогом, потому что это было бы нарушением верности обычаю, хорошему тону, такту и т.д.»), физическую любовь («Подстеречь на охоте красивую и свежую крестьянку, убегающую в лес») и любовь-тщеславие (обладание «женщинами, которые в моде, как красивыми лошадьми») (Стендаль 1959: 363–364).
К античным временам восходит классическая типология любви, различающая такие типы, как филия (delictio) – любовь-приязнь, любовь-симпатия, любовь-дружба, предполагающая свободный индивидуальный выбор, сторге – любовь-привязанность, агапе (caritas) – любовь к ближнему, эрос (amor) – чувственная любовь.
Наиболее подробная, опирающаяся на эмпирические факты классификация подвидов эротической любви представлена в работах современных западных социологов (Hendrick-Hendrick 1986: 393): 1) эрос – страстная любовь, направленная на полное физическое обладание; 2) сторге – любовь-привязанность, любовь-дружба, «супружеская любовь»; 3) людус – любовь-игра, влюбленность; 4) прагма – рассудочная любовь, любовь по расчету; 5) мания – любовь-одержимость, любовь-зависимость; 6) агапе – бескорыстная, жертвенная любовь.
В теории социального взаимодействия на основе признаков «статуса» (ценности) партнера и «власти» (способности «наказывать») выделяются семь типов любовных отношений: романтическая любовь, братская любовь, харизматическая любовь (любовь учеников к учителю, например), измена, влюбленность (infatuation), поклонение и любовь детей и родителей, из которых, правда, лишь три – романтическая любовь, измена и влюбленность – являются видами любви эротической (Kemper 1978: 285–292). В романтической любви оба партнера одинаково ценны в глазах друг друга и в одинаковой степени друг от друга зависят. Если же это равенство нарушается утратой ценностного статуса одного из партнеров при сохранении их взаимной зависимости, то это «измена», а если же любовные отношения и вовсе односторонни – у одного из партнеров нет ни «статуса», ни «власти», то это – «влюбленность».
«Равноименность» различных видов любви в языке интуитивно отражает, видимо, их глубинное родство, основанное на способности любви выступать в качестве «целестремительной и соединительной связи» (Апресян 2001: 241).
Tertium comparationis и эталонность в изучении культурных концептов
Все познается в сравнении – этот тип «логической рефлексии» (И. Кант), посредством которой на основе некоторого признака устанавливается тождество или различие объектов путем их попарного сопоставления, наряду с дедукцией, индукцией и аналогией является универсальным исследовательским инструментом, выросшим, как и весь категориальный аппарат логики (Зиновьев 2003: 31), из естественного языка. Не составляет исключения в этом отношении и лингвистика: после неудачи Вавилонского столпотворения изучение иностранных («чужих») языков явно или неявно осуществляется на основе их сопоставления с родным.
В синхронической лингвистике момент сходства сравниваемых объектов доминирует в сравнительно-типологических и сравнительно-характерологических, описательных исследованиях, направленных на выявление наиболее важных особенностей языковой деятельности (Потье 1989: 187; Матезиус 1989: 18), а момент различия – в сравнительно-сопоставительных («контрастивных» – Косериу 1089: 69; «конфронтативных» – Хельбиг 1989: 308–313), направленных на выявление наиболее существенных расхождений в языковых структурах в целом и на отдельных языковых уровнях (Нерознак 1987: 21). Практика контрастивного анализа языковых явлений существовала «от века», однако сопоставительная лингвистика как теоретическая дисциплина сформировалась где-то к середине прошлого столетия (Гак 1989: 5–6).
Любое сопоставительное исследование результативно лишь при условии соблюдения необходимых логических требований сравниваемости объектов (Кондаков 1975: 568), которые должны быть прежде всего однородными – принадлежать к одному естественному либо логическому классу, а признак, по которому они сравниваются (основание сравнения), должен быть существенным и относиться к числу свойств, формирующих качественную определенность этих предметов. Установление на множестве объектов отношения сравнения имеет смысл лишь в том случае, если между ними «есть хоть какое-нибудь сходство» (Юм 1965: 103), и разбивает это множество на классы абстракции (эквивалентности), в границах которых (в «интервале абстракции») два любых объекта тождественны друг другу в отношении, по которому они сравниваются. Тем самым класс абстракции отождествляется со свойством, общим всем предметам этого класса, которое, в свою очередь, отождествляется с любым конкретным предметом-носителем этого свойства (Новоселов 1967: 365).
Свойство, по которому сопоставляются объекты, образует основание сравнения. Если за основание сравнения принять, например, цвет, то сравнимыми будут все предметы, доступные непосредственному визуальному наблюдению, а несравнимыми – предметы, не наблюдаемые в силу либо своей идеальной природы («зеленые идеи»), либо размера (элементарные частицы). Дальнейшее сопоставление происходит за счет умножения признаков и, соответственно, разбиения множества на классы абстракции: все наблюдаемые объекты как-то окрашены или нет (прозрачны, зеркальны); все цветные объекты хроматичны или ахроматичны (черные, белые, серые); хроматичные объекты относятся или к «теплому» краю солнечного спектра (красные, желтые, оранжевые – xanthic), или к «холодному» (синие, зеленые, фиолетовые – cyanic). Тем самым при сопоставлении уже формируется набор семантических признаков, совокупность которых образует tertium comparationis – «третий термин сравнения», он же – «эталон сравнения», обеспечивающий возможность сопоставительного изучения объектов по всей полноте свойств, образующих их качественную определенность. Признаки, составляющие эталон сравнения, упорядочиваются иерархически и количественно, на них выстраиваются отношения логической выводимости и транзитивности (градуативности), а вся их совокупность приобретает черты семантической теории, которая при определенной степени эксплицитности и формализованности может считаться семантической моделью или прототипом.
В лингвистических исследованиях сложились три основных метода формирования эталона сравнения (Гак 1989: 16): за эталон может приниматься набор свойств одного из сопоставляемых языков – «однонаправленное сравнение» (Косериу 1989: 70), эталон может составляться из общих свойств всех сопоставляемых языков и, наконец, он может выступать как «метаязык» (Хельбиг 1989: 311) – совокупность универсальных либо гипотетических теоретически устанавливаемых инвариантных признаков, по которым сопоставляются сравниваемые языки или языковые явления (Косериу 1989: 70).
Вычленение эталона сравнения из признаков одного из сопоставляемых языковых явлений вполне уместно и результативно при исследовании немногочленных, жестких и закрытых семантических систем – преимущественно грамматических категорий, откуда, собственно, и «пошла быть» контрастивная лингвистика (Косериу 1989: 71), при этом в том случае, когда какое-либо явление языка A не имеет формальных аналогов в языке B, для языка B это явление выступает в качестве «отрицательного языкового факта». В области контрастивной грамматики наиболее вероятными претендентами на роль эталона при сопоставлении языковых явлений выступают физические и логические категории: время, пространство, отношение, количество, способ, качество и пр.
Необходимость использования эталона, отличного от семантики одного их сопоставляемых языков, возникает уже при сравнительном описании «понятийных» либо функционально-семантических категорий (см.: Штернеманн 1989: 150) и обусловливается непоследовательностью, лакунарностью реализации семантических признаков в многочленных функциональных подсистемах естественного языка, тем более особенно в области лексической семантики.
Сопоставительный анализ обычно проводится на материале двух либо, в крайнем случае, трех разносистемных (Кашароков 1999; Тлебзу 1999; Хут 1997) языков. Направленность эталона сравнения, как правило, эксплицитно не формулируется, можно предполагать, что интуитивно за эталон принимается родной язык исследователя и особое внимание уделяется отклонениям от его норм при изучении иностранцами (См.: Балли 1955: 390), если же в качестве эталона выступает иностранный язык, то это специально оговаривается (Крушельницкая 1961: 3).
За эталон сравнения в сопоставительных исследованиях таких категориальных смыслов, вербализуемых разноуровневыми средствами и образующих лексико-грамматические поля / функционально-семантические категории, как время, модальность, определенность / неопределенность и пр. (Штернеманн 1989: 150), принимается чаще всего семантическое поле, в котором отражается структура понятийной категории, общей для всех уровневых полей в сопоставляемых языках (см.: Дорофеева 2002).
Для сопоставительного описания вербализации лексико-грамматических единиц, не имеющих аналогов ни в логике, ни в грамматике, например, систем неопределенных местоимений в русском и испанском языках, передающих безразличие к выбору представителя из класса (Воркачев 1996), отличающихся многозначностью и чрезвычайной сложностью внутрисистемных семантических и функциональных связей, используется эталон-конструкт, составленный из двух пар кванторно-референциальных признаков: квантора общности / квантора существования и фиксированности / нефиксированности, при помощи которых с достаточной полнотой описываются предметные значения этих местоимений. Четыре двупризнаковых значения единиц словаря языка-эталона («общность+фиксированность», «общность + нефиксированность», «существование + фиксированность» и «существование + нефиксированность») частично реализуются в речевом употреблении русских местоимений «всякий», «любой», «каждый», «-нибудь» и «-то, -кое-» и местоимений испанского языка uno, algo, alguien, alguno, todo, cada, cualquiera. Сопоставление систем кванторных местоимений русского и испанского языков через соотнесение их семантики со значениями языка-эталона позволяет выяснить, что русские неопределенные местоимения лексически богаче испанских и, несмотря на многозначность и взаимозаменимость большинства своих семантических подразрядов, способны к регулярной и специализированной передаче каждого из четырех теоретически возможных кванторно-референциальных значений.
Особые сложности сопряжены с созданием эталона сравнения при сопоставлении лексико-грамматических полей, в основании которых лежат категории-«семантические примитивы». К их числу относится, например, ‘желание’, вербализуемое во многих языках через парные синонимы – «ядерные предикаты желания»: «хотеть–желать», to want–to wish, wollen–wunschen, querer–desear и пр. В силу семантической неразложимости понятийной основы и невозможности ее непосредственного описания эталон сравнения при сопоставлении этих единиц приходится формировать по «свечению ауры»: их сочетаемостным, прагмастилистическим и функциональным свойствам (Воркачев 1991; Жук 1994). Применение подобного эталона при сопоставительном «портретировании» ядерных предикатов желания английского и русского, русского и испанского языков по совокупности их языковых, реализующихся в «жестких», лексико-грамматических контекстах, и речевых, реализующихся в «мягких», прагмасемантических контекстах, функций в парах to wish–to want vs «желать» –«хотеть» и «желать»–«хотеть» vs desear–querer позволяет выявить, что эти лексические единицы являются квазисинонимами – синонимами частичными, неполными и асимметричными, объединяемыми семантически неопределимым денотатным признаком ‘желание’ и различающимися своими формально-структурными, сочетаемостными, дополнительными идеографическими и прагмасемантическими характеристиками.
Сопоставительное исследование лексических систем языков в целом может быть направлено на описание закономерностей употребления лексических единиц с одинаковым значением и создание «грамматики речи» – специфических для каждого языка правил функционально-семантической вербализации определенных смыслов (Гак 1977: 6–7, 10). Однако чаще имеет место сопоставление отдельных участков лексической системы языков: тематических групп и лексико-семантических полей, объединенных общим понятийным или денотатным признаком – «цвет», «запах», «атмосферные осадки» и пр., который, очевидно, и принимается за основание сравнения (см.: Решетникова 2001; Сунь Хуэйцзе 2001; Кузнецова 2002) при выявлении случаев диасемии как частичного совпадения семантики соэквивалентных лексических единиц в сопоставляемых языках.
Контрастивное описание лексических единиц, отмеченных этнокультурной спецификой, по существу принадлежит уже сопоставительной лингвоконцептологии, поскольку имеет дело с культурными, вернее, лингвокультурными концептами как некими вербализованными смыслами, отражающими лингвоменталитет определенного этноса. Размежевание терминов «культурный концепт» и «лингвокультурный концепт» представляется довольно существенным в силу того, что «культурный концепт» по определению относится к культурологии и не предполагает обязательной вербализации, а может находить знаковое воплощение в любых семиотических формах: поведенческих, предметных и др., в то время как «лингвокультурный концепт», опять же по определению, непременно так или иначе связан с языковыми средствами реализации. Тем самым «культурный» и «лингвокультурный» концепты, вполне совпадая по своей предметной области, заметно отличаются по материи своего овеществления и, соответственно, по своим исследовательским свойствам.
Лингвокультурный концепт как «сгусток» этнокультурно отмеченного смысла обязательно имеет свое имя, которое, как правило, совпадает с доминантой определенного синонимического ряда либо с ядром определенного лексико-семантического поля, и поэтому одним из аспектов сопоставительного изучения этих лингвоментальных сущностей будет выделение в эталоне сравнения уровня системно-языковых признаков.
Если отличительные признаки лингвокультурных концептов ограничиваются идеальностью как отнесенностью к области сознания, этнокультурной отмеченностью и вербализованностью, то в их число попадают весьма разнородные по своему семантическому составу единицы, требующие при межъязыковом сопоставлении различных исследовательских подходов. Под определение лингвокультурного концепта попадают имена конкретных предметов (например, «матрешка» – Карасик 2002: 145) и имена реалий при условии их включенности в ассоциативное поле определенной культуры, имена прагматических лакун в межъязыковом сопоставлении («береза», «черемуха», «рябина», «калина», «журавль», mistletoe, holly, thistle и пр.), имеющие соэквивалентное предметное значение. К их числу относятся, естественно, имена национально-специфических понятий («удаль», «воля», privacy, efficiency, esprit, honor, saudade, ordnung и пр.), находящие при межъязыковом сопоставлении лишь частичное соответствие, и, конечно, имена абеляровских духовных ценностей – мировоззренческих универсалий («красота», «свобода», «вера», «любовь», «истина», «справедливость», «судьба» и пр.), лингвокультурная специфика которых в достаточной мере трудноуловима, поскольку в них закодированы определенные способы концептуализации мира (Вежбицкая 1999: 434).
Проведение сопоставительных межъязыковых сопоставлений и, соответственно, составление признакового эталона сравнения вряд ли имеют смысл для имен безэквивалентных смыслов и «криптоконцептов», не имеющих в языке кодифицированного лексического воплощения, поскольку результативно можно сравнивать лишь в достаточной мере сходные предметы. Тем самым сопоставительные исследования, сопряженные с созданием эталонных моделей, уместны и продуктивны лишь для концептов-уникалий и концептов-универсалий, имеющих частичную межъязыковую соэквивалентность.
Лингвокультурный концепт – качественно разнородное, вариативное и многослойное структурированное семантическое образование, при исследовании которого применим компонентный анализ как наиболее эффективная в сопоставительной семантике микролингвистическая методика (Гак 1989: 13). Компоненты (семантические признаки), формирующие эталон сравнения при межъязыковом сопоставлении лингвокультурных концептов, отличаются прежде всего по своей ориентации на содержательную либо выразительную, «телесную» сторону их имен, отправляющих как к определенному набору смыслов, так и к определенной системе выразительных средств языка. В свою очередь, содержательная сторона раскрывается как направленность на логическую, дискурсивную («понятийную») составляющую познающего разума, либо на его эмоционально-волевую (образную и ценностную) составляющую. Эталонные признаки концепта иерархически и вероятностно организованы, они могут быть структурированы по уровням («слоям»), по параметрам дефиниционной обязательности/факультативности и количественным (частотным) характеристикам (Попова–Стернин 2001: 60–62). С другой стороны, «ипостасные» свойства лингвокультурных концептов зависят от их «области бытования» – сферы общественного сознания или дискурсного употребления, в которых они модифицируются: утрачивают одни семантические компоненты и приобретают другие.
Классификация и систематизация эталонных признаков лингвокультурных концептов по существу означают их сопоставительное моделирование: создание семантического прототипа сравнения (см.: Бабаева 1997: 9; Панченко 1999: 5; Палашевская 2001: 15). Однако следует заметить, что в сопоставительных исследованиях, посвященных описанию конкретных семантических единиц, этот прототип, как правило, эксплицитно не формулируется и используется интуитивно – «по умолчанию», а только перечисляются и классифицируются признаки сравнения, выбор которых зависит от вида исследуемых единиц.
Наиболее простыми в межъязыковом сопоставлении оказываются имена концептов-предметов, в семантике которых выделяются референциальная и прагматическая части, из которых первая соэквивалентна для обоих языков, а вторая выступает носителем этнокультурной специфики и, соответственно, отличается от языка к языку.
Концепты-уникалии типа русских «воля», «удаль», «тоска» при всей специфичности своей семантики содержат, тем не менее, некий дефиниционный минимум, который позволяет соотносить их с частичными иноязыковыми эквивалетнами, по которым посемно распределяется их этнокультурная специфика, – «транслировать в инокультуру» (см., например: Димитрова 2001: 7–15).
Наиболее сложный объект для сопоставительного семантического описания представляют концепты высшего уровня – мировоззренческие универсалии («свобода», «справедливость», «судьба», «счастье», «любовь» и пр.), функционирующие в различных типах дискурса и в различных сферах общественного сознания, что определяет необходимость предварительного создания исследовательского «прототипа прототипов» – внутриязыкового междискурсного эталона сравнения: наиболее признаково полной и наименее этнокультурно маркированной модели, которая чаще всего совпадает с прототипом концепта, полученного в результате анализа научного дискурса и научного сознания.
Семантический прототип, полученный на основе научного дискурса, в котором функционирует исследуемый концепт, дополняется признаками из других дискурсных областей (сфер сознания). В его составе выделяется базовая, неизменная при всех междискурсных мутациях часть, содержащая дефиниционные (дистинктивные) семы, образующие реляционный каркас, обеспечивающий качественную определенность концепта – возможность его отделения от смежных и родственных семантических образований.
Лингвокультурный концепт в аспекте сопоставительного изучения – сложное ментальное образование, зачастую полученное «погружением в культурную среду» «семантических примитивов» – операторов неклассических логик: ‘безразличия’, принимающего форму равнодушия, социальной апатии, правового и морального нигилизма (см.: Воркачев 1997), и ‘желания’, сублимированного в концепт любви (см.: Воркачев 1995: 57).
Относительно немногочисленные концепты-универсалии индивидуализированы – отличаются друг от друга «лица необщим выраженьем», но при этом, тем не менее, в их семантическом составе выделяются однородные составляющие, основными из которых являются: 1) понятийная, рационально-дискурсивная, включающая признаки, необходимые для родовидовой идентификации концепта и сохранения его целостности при «междискурсных метаморфозах»; 2) метафорически-образная, эмоционально-чувственная, куда входят модели семантического переноса, «воплощающие» абстрактные сущности; 3) «значимостная», системно-языковая, объединяющая признаки, связанные с формой существования «знакового тела» концепта и способами его вербализации в определенном естественном языке; 4) гносеологически и аксиологически оценочная, включающая признаки, связанные с ценностными характеристиками концепта. Все эти составляющие, естественно, выделяются и в семантическом прототипе, формируемом для межъязыкового сопоставительного описания лингвокультурных концептов высшего уровня.
Особенностью концептов-мировоззренческих универсалий, которая должна учитываться при создании признакового эталона сравнения, является способность к смене имени при переходе из одной дискурсной области в другую – их потенциальная разноименность: «счастье» – «блаженство», «справедливость» – «правда», «свобода» – «воля», «любовь» – «милость» и пр.
В области понятийной составляющей при межъязыковом сопоставлении концепты-универсалии отличаются не только простым набором сем, но и способом их организации: тем, как эти семы взаимодействуют, образуя концептуальные блоки, «пробегая» по которым концепт приобретает свою этнокультурную определенность (Воркачев 2002а: 58), которая зависит во многом от частоты, с которой реализуется определенный концептуальный блок в определенной сфере национального сознания (Воркачев–Воркачева 2002: 146).
Концепт как «зонтиковый» термин
На очередном витке спирали, по которой движется в своем развитии гуманитарное знание, и в ходе очередной «эпистемической революции» российская лингвистическая мысль столкнулась с необходимостью выработки нового термина для адекватного обозначения содержательной стороны языкового знака, который снял бы функциональную ограниченность традиционных значения и смысла и в котором бы органически слились логико-психологические и языковедческие категории.
Возникшая потребность породила появление целого ряда соперничающих номинативных единиц, общим для которых было стремление «отразить в понятиях» неуловимый «дух народа» – этническую специфику представления языковых знаний. В конкурентной борьбе в российской лингвистической литературе с начала 90-х годов прошлого века столкнулись термины «концепт» (Арутюнова 1993; Лихачев 1993; Степанов 1997, Ляпин 1997: 40–76; Нерознак 1998 и др.), «лингвокультурема» (Воробьев 1997: 44–56), «мифологема» (Ляхтеэнмяки 1999; Базылев 2000: 130–134), «логоэпистема» (Верещагин–Костомаров 1999: 70; Костомаров–Бурвикова 2000: 28; 2001: 32–65), однако на сегодняшний день становится очевидным, что наиболее жизнеспособным здесь оказался «концепт», по частоте употребления значительно опередивший все прочие протерминологические новообразования.
Жизнестойкость термина «концепт», как представляется, не в последнюю очередь объясняется естественностью его вторичной терминологизации, возможность которой уже была заложена в лексической системе русского языка, где он выступал синонимом термина «понятие», этимологически воспроизводившего его «внутреннюю форму». Любопытно отметить, что в соответствии с одним из существующих на сегодняшний день критериев (Нерознак 1998: 85) концепт является «концептом» как раз в силу того, что он не находит однословных эквивалентов при переводе на другие языки и не соответствует содержанию своей производящей основы «concept(um/us)». Языкотворчество здесь пошло по пути наименьшего сопротивления лексического материала и проложило словообразовательную тропинку так, как прокладывают дорожки в «английском парке»: там, где ходят.
Как и термин «когнитивные науки» (Кубрякова 1994: 35), объединяющий дисциплины, изучающие «язык мысли», термин «концепт» является зонтиковым, он «покрывает» предметные области нескольких научных направлений: прежде всего когнитивной психологии и когнитивной лингвистики, занимающихся проблемами мышления и познания, хранения и переработки информации (Кубрякова 1996: 58), а также лингвокультурологии, определяясь и уточняясь в границах теории, образуемой их постулатами и базовыми категориями. Однако ментальные объекты, к которым отправляет имя «концепт», не обладают общим специфическим родовым признаком (принадлежность к области идеального – это свойство все тех же значения и смысла, идеи и мысли, понятия и представления, образа и гештальта и пр.) и находятся скорее в отношениях «семейного сходства», подобного отношениям номинатов имени «игра», где «мы видим сложную сеть сходств, переплетающихся и пересекающихся» (Витгенштейн 1994: 11). Можно допустить, что, подобно множеству в математике, концепт в когнитологии – базовая аксиоматическая категория, неопределяемая и принимаемая интуитивно, гипероним понятия, представления, схемы, фрейма, сценария, гештальта и др. (Бабушкин 1996: 19–27; Стернин 1998: 24–27; Попова–Стернин 2001: 72–74).
При любом понимании концепт как операционная единица мысли – это способ и результат квантификации и категоризации знания, поскольку его объектом являются ментальные сущности признакового характера, образование которых в значительной мере определяется формой абстрагирования, модель которого задается самим концептом, тем самым он не только описывает свой объект, но и создает его.
Лингвистическая концептология имеет смысл как самостоятельная научная дисциплина в той мере, в которой она исследует содержательные свойства языковых, двуплановых единиц, как бы широко эти планы ни были разведены: от идиосимвола универсального предметного кода до лексико-грамматического поля.
Различия в подходах к концепту когнитивной семантики и лингвокультурологии в достаточной степени условны и связаны не столько с общими задачами этих дисциплин – типологией и моделированием представления знаний в языке (Баранов-Добровольский 1997:11–14; Михальчук 1997: 29), сколько с техникой выделения объекта исследования и методикой его описания.
Объектная база концепта в лингвокогнитологии предельно широка: в нее входят все типы лексических и грамматических значений единиц кодифицированного естественного языка, поддающиеся описанию в терминах, разработанных для представления знаний, элементами которого являются фреймы, сценарии, модели и пр. (Баранов-Добровольский 1997: 14). В то же самое время интерес лингвокогнитологов не ограничивается национальной концептосферой и достигает концептуальной области невербальных идиосимволов универсального предметного кода (Попова–Стернин 2001: 36).
Вполне допуская возможность существования невербализованных концептов, лингвокогнитология занимается типологией вербализации смыслов, где лингвистически значимыми оказываются даже лакуны (Стернин 1998: 26–28).
Лингвокогнитологические исследования имеют типологическую направленность и сфокусированы на выявлении общих закономерностей в формировании ментальных представлений. В тенденции они ориентированы на семасиологический вектор: от смысла (концепта) к языку (средствам его вербализации).
Успешно работая с относительно несложными семантическими единицами, элементы которых жестко структурированы, лингвокогнитология сталкивается с трудностями при моделировании многокомпонентных ментальных объектов, обозначаемых абстрактными именами «калейдоскопических концептов», таких как «долг», «порядочность», «совесть», которым приписывается свойство «текучести» (Бабушкин 1996: 63–67). Эти концепты имеют нежесткую структуру, в силу чего их «структурное моделирование в принципе невозможно» (Стернин 2000: 15). Кроме того, концепты высшего уровня сопротивляются типологизации по причине своей индивидуализированности – такие концепты телеономной направленности, как «счастье» и «любовь», например, не поддаются описанию в рамках однотипной матрицы.
Лингвокультурология исследует соотношение языка и культуры, проявляющееся в способах языкового выражения этнического менталитета (Телия 1999; Снитко 1999: 7: Красных 2002: 12 и др.). Тем самым интерес лингвокультурологов фокусируется на изучении специфического в составе ментальных единиц и направлен на накопительное и систематизирующее описание отличительных семантических признаков конкретных культурных концептов. Опять же в тенденции лингвокультурологические исследования ориентированы скорее ономасиологически и идут от имени концепта к совокупности номинируемых им смыслов.
Наибольший разброс и рассогласованность («игривость») в понимании сущности и смысла концепта наблюдается как раз в лингвокультурологии, что связано, очевидно, с неопределенностью производящего термина «культура» (обзор точек зрения на культуру см. в: Степанов 1997: 13–17; Маслова 2001: 12–18), которым можно обозначать в принципе любые артефакты – все, что не является природой, в том числе с определенными оговорками науку и язык, и тогда можно прийти к тому, что «не-культурных концептов» в языке нет вообще, что ставит под сомнение правомерность выделения самой лингвокультурологии в отдельную научную дисциплину.
Практически общепризнано, что культурный концепт – многомерное ментальное образование (Ляпин 1997: 18; Степанов 1997: 41; Воркачев 2002: 80; Карасик 2002: 129), в котором выделяются несколько качественно отличных составляющих (слоев, измерений и пр.). Разногласия здесь касаются в основном количества и характера семантических компонентов: «дискретная целостность» концепта образуется взаимодействием «понятия», «образа» и «действия» (Ляпин 1997: 18); в нем выделяется понятийная сторона и «все, что делает его фактом культуры» – этимология, современные ассоциации, оценки (Степанов 1997: 41); «ценностная, образная и понятийная стороны» (Карасик 2002: 129); понятийная составляющая, отражающая признаковую и дефиниционную структуру концепта, образная составляющая, фиксирующая когнитивные метафоры, поддерживающие его в языковом сознании, и значимостная составляющая, определяемая местом, которое занимает имя концепта в языковой системе (Воркачев 2002: 80). Многомерность культурного концепта соотносима с его сложностью, внутренней расчлененностью, что обуславливает получение статуса культурного концепта для семантически неразложимых ментальных образований погружением в культурно-языковую среду: оператор логики оценок «безразлично» в языке с приобретением аксиологических коннотаций и образных ассоциаций становится концептом «равнодушие/апатия».
Эксплицитно либо имплицитно концепт – всегда объект сопоставительного анализа, подразумевающего сравнение: внутриязыковое, когда сопоставляются облик и функционирование концепта в различных «областях бытования» – дискурсах (научном, политическом, религиозном, поэтическом и пр.) и сферах сознания, межъязыковое, когда сопоставляются концепты различных языков.
Как и любое сопоставительное исследование, изучение концептов направлено преимущественно на выявление отличительных черт своего объекта: установление его этнокультурной специфики, которая понимается по-разному. В качестве этноспецифичного может приниматься признак, положенный в основу номинации, – внутренняя форма имени, в реализации которого наблюдаются серийность, массовидность. Этноспецифичность может усматриваться в стереотипизации моделей мировосприятия и поведенческих реакций, отраженных в семантике концепта (см.: Добровольский 1997: 37, 42). Этноспецифичность концепта в контексте межъязыкового сопоставления дает основания рассматривать его как единицу национального менталитета, отличного от ментальности как общей совокупности черт национального характера.
Кванторизация культурных концептов – их деление на универсальные и идиоэтнические (Вежбицкая 1999: 291–293; Алефиренко 2002: 259–261) – в достаточной мере условна, поскольку идиоэтничность частично присутствует и в концептах-универсалиях, отличающихся от одного языкового сознания к другому своим периферийным семантическим составом и способами его иерархической организации.
Концепт – многомерная интегрирующая эвристическая категория, в нем выделяются, как можно было увидеть, преимущественно три разнородные составляющие, из которых, однако, по сути, чаще всего лишь одной приписывается определяющее начало.
Конституирующим в семантике концепта может быть понятие, которое «мерцает в его глубине» (Ляпин 1997: 27). Описать понятийную составляющую концепта классически, через перечисление дефиниционных признаков оказывается невозможным, и тогда ее толкуют апофатически, через отрицание (см.: Степанов 1997: 76; Колесов 2002: 64): это то в содержании концепта, что не является образным, не связано с местом имени концепта в лексической системе языка и пр. Понятийную составляющую культурного концепта образуют разнотипные семантические признаки: дефиниционные/дистинктивные, отличающие его от смежных концептов; эссенциальные/сущностные, формирующие его концептуальные «фацеты»; импликативные, выводимые из дефиниционных; энциклопедические – дефиниционно избыточные и пр. (см.: Воркачев 1995: 57; 2001: 49–50).
Определяющим в семантике культурного концепта может считаться ассоциативный компонент в форме образно-метафорических коннотаций либо прецедентных связей.
Включение в состав концепта образной составляющей (Воркачев 2001: 54–57) (типового представления, гештальта, прототипа, стереотипа, символа и пр.) – это как раз то, что выгодно отличает его от понятия, лишенного наглядности. Более того, «вещные коннотации», отраженные в несвободной сочетаемости имени концепта, могут как раз раскрывать его этнокультурную специфику (Чернейко 1997: 285). Воплощая концепт в слове, образная составляющая в ходе становления концепта может «сублимироваться» до символа (Колесов 2002: 107).
Специфическую черту лингвокультурного концепта может также составлять его включенность в «вертикальный контекст», формирующий его прецедентные свойства – способность ассоциироваться с вербальными, символическими либо событийными феноменами, известными всем членам этнокультурного социума (см.: Гудков 1999; Слышкин 2000).
И, наконец, определяющим в тройке «измерений» концепта может быть номинативное, собственно лингвокультурологическое, связанное с его вербализацией в конкретном естественном языке и ориентированное на «тело знака» – имя концепта, слово, его воплощающее.
Формальной характеристикой культурного концепта, поддающейся статистическому учету, является так называемая «семиотическая плотность» – наличие в языке целого ряда одно- или разноуровневых средств его реализации, что напрямую связано с релевантностью, важностью этого концепта в глазах лингвокультурного социума, аксиологической либо теоретической ценностью явления, отраженного в его содержании (Карасик 2002: 139; Бабаева 2002: 25). Другим проявлением релевантности содержания культурного концепта можно считать его «переживаемость» (Степанов 1997:41): способность при попадании в фокус сознания интенсифицировать духовную жизнь человека.
Синонимические средства, образующие план выражения лингвокультурного концепта, кластеризуются и упорядочиваются частотно и функционально. Внутри семантических гнезд выделяются концепты разного плана значимости, и здесь особый интерес для лингвокультурологического исследования представляют парные концепты – «семантические дублеты»: «счастье–блаженство», «любовь–милость», «справедливость–правда», «свобода–воля», «честь–достоинство» и пр., где этноспецифическая маркированность закреплена преимущественно за вторыми членами пары.
В основу типологии лингвокультурных концептов может быть положен также уровень абстракции их имен: если имена отприродных реалий к концептам никогда не отправляют, то имена предметных артефактов, обрастая этнокультурными коннотациями, в принципе могут образовывать «знаковое тело» культурного концепта.
Однако культурные концепты – это, прежде всего, ментальные сущности, в которых отражается «дух народа», что определяет их антропоцентричность – ориентированность на духовность, субъективность, социальность и «личную сферу» носителя этнического сознания.
В принципе абеляровскую традицию в трактовке концепта продолжает подход к культурным концептам как к обыденным аналогам философских, главным образом этических категорий (Арутюнова 1993) с той, может быть, оговоркой, что для средневековых концептуалистов имя концепта связывалось исключительно с латинским языком. Однако в качестве концептов этого типа могут рассматриваться также универсальные, наличествующие в любой этнокультуре онтологические, гносеологические и семиотические и, вероятно, другие категории, в той или иной форме входящие в «обыденное сознание».
Ближе всего к концептам-духовным сущностям стоят «эмоциональные концепты» (см.: Красавский 2001; Дорофеева 2002), воплощающие субъективность и занимающие промежуточное положение между предметной (наблюдаемой) и абстрактной (метафизической) областями (Чернейко 1997: 111).
Вербальная агрессия в электронной коммуникации (на материале флейма)
В рамках исследования флейма как коммуникативной стратегии интернет-общения значительный интерес представляет вопрос о вербальной агрессии. Поскольку флейм – это острая эмоциональная дискуссия, случаи агрессивного поведения со стороны участников общения встречаются довольно часто.
В психологии отсутствует общепринятое определение агрессии. Можно отметить три основных направления в трактовке этого понятия (Бэрон, Ричардсон, 1999: 24-25). Максимально широкий подход классифицирует как агрессивное любое поведение, содержащее угрозу или наносящее ущерб другим. Л. Берковиц считает, что агрессивным может считаться только такое поведение, которое нацелено на то, чтобы причинить кому-либо физический или психологический ущерб (Берковиц, 2002: 24). Третий подход предполагает обязательное наличие намерения нанести телесные или физические повреждения другим людям. В данном исследовании в качестве рабочего определения агрессии принята точка зрения Р. Бэрон и Д. Ричардсон. Агрессия – это любая форма поведения, нацеленного на оскорбление и причинение вреда другому живому существу, не желающему подобного с собой обращения (Бэрон, Ричардсон, 1999: 26).
Вербальная агрессия в последнее время все чаще становится объектом внимания со стороны психолингвистов (Шейгал, 2000; Любицкая, 2001; Байрамуков, 2001; Седов, 2003). Понятие агрессии включает в себя физические или вербальные действия. Представляется, что для целей данного исследования есть все основания говорить именно о вербальной агрессии, поскольку роль иных средств коммуникации (за исключением языка) в интернет-общении минимальна.
С реализацией вербальной агрессии тесно связано понятие коммуникативного конфликта, который порождается стремлением участников снять психологическое напряжение за счет друг друга. Возникновению коммуникативного конфликта предшествует чувство фрустрации – психологического дискомфорта, когда один из участников конфликта ощущает, что лишен возможности добиться цели.
Поскольку вербальная агрессия представляет собой достаточно широкое явление, ее исследователи неоднократно предпринимали попытки выработать критерии, которые позволяли бы четко отграничивать проявления вербальной агрессии от смежных явлений. Активно разрабатываются также основания для классификации, которые призваны помочь упорядочить разнообразный фактический материал.
Для целей данного исследования за основание была принята классификация видов речевой агрессии, предложенная К.Ф.Седовым. На основе опыта описания агрессии психологами, автором классификации было предложено 10 бинарных оппозиций: 1. вербальная – невербальная, 2. прямая – косвенная, 3. инструментальная – неинструментальная, 4. инициативная – реактивная, 5. активная – пассивная, 6. непосредственная – опосредованная, 7. спонтанная – подготовленная, 8. эмоциональная – рациональная, 9. сильная – слабая, 10. враждебная – невраждебная (Седов, 2003: 201-208).
Рассмотрим предложенные бинарные оппозиции более подробно. Основанием для разграничения вербальной и невербальной агрессии выступает природа знаковых средств выражения. Кроме собственно языковых средств, существует целый арсенал невербальных средств для выражения агрессии (например, жесты, значимое молчание). Разграничение прямой и косвенной (непрямой) агрессии базируется на иллокуции коммуникативного акта. Она может содержать открытую враждебность, либо выражать ее в косвенной форме (колкость, насмешка, ирония). Неинструментальная агрессия содержит враждебную иллокуцию, инструментальная – еще и стремление к достижению какой-либо иной цели. Можно предположить, что высказывания, содержащие инструментальную агрессию, содержат также выраженный перлокутивный компонент. Инициативная агрессия является средством нападения, а реактивная – ответной реакцией на фактор, вызывающий фрустрацию. Разграничение активной и пассивной агрессии основывается на установке говорящего: можно отреагировать агрессией на агрессию, а можно занять позицию – «оставьте меня в покое». Опосредованная и непосредственная разновидности агрессии различаются пространственно-временными характеристиками акта коммуникации: коммуниканты могут взаимодействовать в рамках одного хронотопа, а могут быть разделены в пространстве и во времени. Подготовленная агрессия представляет собой продуманный коммуникативный акт, обладающий враждебной иллокуцией. Спонтанную агрессию часто можно наблюдать в повседневной коммуникации, когда ее участники лишены возможности продолжительного и тщательного обдумывания своих высказываний. Эмоциональный и рациональный виды агрессии различаются по присутствию (отсутствию) рационального начала. Выделение сильной и слабой, а также враждебной и невраждебной агрессии связано с силой эмоционального воздействия коммуникативного акта и его направленностью.
Использование предложенной классификации в исследовании интернет-общения представляется вполне обоснованным, если учесть ряд ограничений, отличающих электронную коммуникацию от традиционного общения. Коммуникация в Интернете практически лишена невербальных средств выражения, поэтому в отношении флейма можно говорить только о вербальной агрессии. Поскольку исследование опирается на асинхронный жанр электронной коммуникации (форумы), выделение непосредственной и опосредованной агрессии теряет смысл. Порождение и восприятие сообщений собеседниками, которые значительно удалены друг от друга в пространственном отношении, не происходят в рамках единого хронотопа: различные сообщения отделены друг от друга часами, днями и т.д. Это обстоятельство не позволяет давать объективные оценки степени подготовленности высказываний. В поле зрения исследователя попадает лишь письменно зафиксированные высказывания; время, затраченное коммуникантом на обдумывание и формулирование высказывания, не поддается даже приблизительной оценке. Для того, чтобы судить о силе агрессивного воздействия, необходимо иметь возможность оценивать эмоциональное состояние коммуникантов в момент восприятия высказывания, что также не представляется возможным на основе выбранной методики. Обоснованное разграничение враждебной и невраждебной агрессии не подлежит объективной оценке при отсутствии достоверных знаний об отношении участников общения друг к другу, принятых ими норм межличностного взаимодействия и т.п.
Тем не менее, половина из выделенных бинарных оппозиций, как представляется, может быть с успехом использована для анализа проявлений вербальной агрессии в рамках флейма на английском и русском языках.
Рисунок
Вербальная агрессия в интернет-общении на английском и русском языках
Приведенный рисунок иллюстрирует полученные результаты. Количественные данные упорядочены по бинарным оппозициям. Синий столбец содержит показатели электронной коммуникации на русском языке, бордовый – на английском. Подписи около столбцов указывают на процентное отношение данного вида вербальной агрессии к общему числу сообщений, содержащих вербальную агрессию. Например, прямая агрессия характерна для 48% агрессивных сообщений на русском языке, для английского языка этот показатель равен 39%.
Таблица 3
англ.яз.
рус.яз.
кол-во
в %
кол-во
в %
Вербальная агрессия
85
28
124
41
Общее количество
300
100
300
100
Доля сообщений, содержащих вербальную агрессию, к общему количеству проанализированных сообщений форума
В сопоставительном плане доля вербальной агрессии в интернет-общении на русском языке выше: 41% и 28% от общего числа сообщений соответственно. Можно отметить корреляцию полученных данных по вербальной агрессии с результатами исследования коммуникативных тактик флейма. Структура вербальной агрессии, преобладание в общении одного вида над другим несет в себе информацию, значимую с точки зрения лингвокультурного анализа.
В интернет-общении на английском языке собеседники чаще прибегают к использованию средств непрямой коммуникации для выражения враждебной иллокуции. Вместо прямых оскорблений, которые широко распространены в пространстве общения русскоязычных форумов, американцы предпочитают использовать намеки, иронию и другие способы непрямого речевого воздействия. Например: “Unless, of course, you’re talking about a Santa Claus-type figure with a long beard and flowing robes and sitting on a golden throne. In that case, you are a Mythologist and that “God most assuredly does not exist”. Вместо краткой и эмоциональной характеристики собеседника («идиот», «мудак», «дурак» и т.д.), коммуникант прибегает к ироническому развенчанию позиции одного из участников, после чего дает ему оценку как стороннику мифологии. Даже случаи прямой агрессии в интернет-общении на английском языке сопровождаются аргументацией. Например: “If you were not so closed-minded, and desirous of rejecting anything I write, you could have taken my post and turned it to your advantage. You could have said that your proof, too, need not rise to the level of mathematical certainty. So you serve as an example of how bigotry, (of anyone), is so self-defeating”.
С четкой ориентацией на результативность общения связан и более значительный, по сравнению с электронной коммуникацией на русском языке, процент инструментальной агрессии в англоязычном интернет-общении. Вербальная агрессия, кроме враждебной иллокуции, содержит в большинстве случаев дополнительные интенции. Например, агрессивное высказывание может быть направлено не только и не столько на фрустрирование собеседника, а в большей степени – на ориентацию дискуссии в определенном направлении (соответствие требованиям логики, правилам конструктивной дискуссии, уважительное отношение к мнению других). Можно обнаружить достаточно большое количество примеров инструментальной агрессии в интернет-общении на английском языке: “These “proofs” of S.Harper and Reeder are given too much credit. They begin with a series of sub rosa assumptions that you have to unearth before you can begin to understand them. By then it becomes all too obvious they have said nothing. As you know, professional philosophers operate in the exact opposite manner”. Среди сообщений на русском языке инструментальная вербальная агрессия, направленная на корректировку позиции и манеры общения других коммуникантов, в большинстве случаев не достигает своей цели. Распространенной реакцией является: «И не твое дело, кто и как тут с кем разговаривает, особенно если не с тобой. Старшие без тебя разберутся, не сомневайся».
Участники электронной коммуникации на русском языке гораздо чаще выступают непосредственными инициаторами агрессии. Вербальная агрессия у американцев в большинстве случаев является ответной реакцией на сообщения других участников общения. Можно предположить, что инициативная агрессия у американцев в большей степени сдерживается культурными нормами, в то время как ответная реакция на агрессию (как нарушение норм общения) оценивается как более приемлемая. Это утверждение представляется еще более обоснованным, если вспомнить о ценностях индивидуализма и активной жизненной позиции как о характерных чертах западной культуры.
Рациональная вербальная агрессия составляет для англоязычного интернет-общения 55% от всех сообщений, содержащих враждебную иллокуцию. Для электронной коммуникации на русском языке этот показатель ниже и составляет лишь 41%. Такое соотношение между эмоциональным и рациональным видами вербальной агрессии для двух рассматриваемых культур предстает также весьма характерным. Потребность в четкой аргументации, ориентация на эффективную коммуникацию, уважение к личности собеседника заставляют коммуникантов строить дискуссию на рациональных основах.
Завершая анализ флейма, необходимо отметить, что практически все положения выдвинутой гипотезы нашли свое подтверждение. Флейм действительно является уникальным явлением, характеризующим интернет-общение. Его доля в электронной коммуникации на разных языках оказалась относительно одинаковой. Реализация флейма на английском языке отличается множественными оценками коммуникативных способностей, упреками в нарушении правил общения, логики и т.д. В общении на русском языке значительной является доля сообщений, направленных на фрустрирование адресата, лишенных рациональной аргументации, насыщенных эмоциональными оскорблениями (в том числе, содержащими инвективу).
Сопоставительный анализ реализации флейма на английском и русском языках
Исходя из утверждения о том, что разные языки по-разному членят окружающий мир, можно предположить, что флейм как коммуникативная стратегия будет получать различную реализацию в пространстве электронной коммуникации на английском и русском языках. Рабочая гипотеза исследования образована следующими предположениями:
1. Флейм является характерной особенностью интернет-общения. Он в равной степени присутствует в электронной коммуникации на обоих языках.
2. Направленность флейма в интернет-общении на обоих языках различается: для электронной коммуникации на русском языке характерна большая ориентация на дискредитацию личности собеседника, а для англоязычной – на оценку его коммуникативных способностей.
3. При реализации флейма принципы эффективного общения обладают для англоязычных коммуникантов большей значимостью, чем для русскоязычных.
4. Реализацию флейма в электронной коммуникации на русском языке отличает большее количество сообщений, содержащих выраженную вербальную агрессию.
Для выяснения конститутивных признаков флейма в электронной коммуникации на русском и английском языках был проведен сопоставительный анализ интернет-общения в немодерируемых форумах. Отсутствие модератора, осуществляющего контроль за соблюдением правил общения, открывает исследователю доступ к богатому эмпирическому материалу. Для анализа доступны все сообщения, размещенные пользователями в форуме в течение определенного периода.
В рамках исследования был осуществлен анализ сообщений двух форумов. В качестве англоязычного источника был выбран форум TableTalk (http://tabletalk.salon.com), который представляет собой дискуссионный клуб электронного издания Salon, ориентированного преимущественно на американских читателей. Реализация флейма рассматривается на материале одной из дискуссий – “God doesn’t exist – and I can prove it!”. Для исследования интернет-общения на русском языке использовались сообщения форума “Паутина» (http://web.yaroslavl.ru), который представляет собой пространство общения специалистов в области информационных технологий. Тематику общения составляют обсуждения новых веб-сайтов, перспективы развития рынка и сети Интернет, предложения о работе и т.д. Всего в ходе исследования было проанализировано 600 сообщений: равное количество сообщений на английском и русском языках.
На основе предварительной оценки были выделены основные коммуникативные тактики, реализующие флейм. В дальнейшем был произведен количественный анализ имеющегося материала. Он позволил получить некоторые данные, характеризующие электронную коммуникацию на английском и русском языках.
Таблица 1
англ.яз.
рус.яз.
кол-во
в %
кол-во
в %
Реализация флейма
111
37
129
43
Общее количество
300
100
300
100
Доля флейма к общему количеству проанализированных сообщений.
Полученные результаты подтверждают предположение о том, что флейм является неотъемлемой составляющей электронной коммуникации. Более того, близость полученных значений для интернет-общения на английском и русском языках свидетельствует о том, что в условиях свободного (немодерируемого) общения данная коммуникативная стратегия реализуется в определенном количестве сообщений. Возможно, этот показатель связан с эффективностью общения: резкий рост реализации флейма снижает эффективность общения; искусственное сдерживание реализации флейма (например, путем введения строгих правил общения) порождает сложности, связанные с эмоциональной разрядкой участников коммуникации.
В ходе исследования флейма были выявлены способы реализации глобальной интенции коммуникантов, которые влияют на выбор языковых средств. В контексте современных подходов к определению коммуникативной стратегии эти способы могут быть обозначены как коммуникативные тактики. Представляется обоснованным выделить следующие основные коммуникативные тактики флейма: 1. прямое оскорбление собеседника; 2. оценка его коммуникативных способностей; 3. ироничная оценка сообщений; 4. напоминание о правилах сетевого этикета. Последняя из приведенных тактик при поверхностном рассмотрении не содержит выраженной интенции нарушения правил конструктивной дискуссии. Тем не менее, ее последовательная реализация в процессе обсуждения определенной темы провоцирует негативную реакцию со стороны других участников общения.
Таблица 2
Коммуникативные тактики
англ. яз.
рус. яз.
кол-во
в %
кол-во
в %
Прямое оскорбление
8
9
20
16
Оценка коммун. способностей
36
42
12
9
Ироничная оценка
25
29
57
44
Напоминание о правилах этикета
2
2
4
3
Комбинации тактик
40
47
36
28
Общее количество сообщений (флейм)
111
100
129
100
Коммуникативные тактики флейма
Результаты сопоставления представлены в таблице 2. Приведенные данные свидетельствуют о том, что значительное количество сообщений, в которых реализуется флейм, сочетают в себе несколько коммуникативных тактик.
Прямые оскорбления встречаются в интернет-общении на русском языке значительно чаще, чем в англоязычном общении. Русскоязычные пользователи активно употребляют грубые выражения, содержащие табуированную лексику и инвективу: «Dimik, ты че, дурачек?», «А ты гамно ведрами ешь», «Хорошь здесь базар устраивать старики, мать вашу!», «Да отрубать этих козлов... Толку никакого, только эфир своим дерьмом засоряют», «Да уроды они», «Че дурак или че? =-) Идиот, бля!». Как правило, эти оскорбления являются эмоциональной реакцией на категоричный характер предшествующего сообщения, свидетельствуют о неспособности или о нежелании аргументировать свою позицию, отражают уровень культуры общения.
Гораздо более редкие в интернет-общении на английском языке, оскорбления служат целенаправленной дискредитации собеседника как партнера по коммуникации. Оценке подвергаются мыслительные способности коммуниканта, его манера общения, уровень интеллекта: “Your simple-minded ideas and narrow view of the universe make you too insignificant to consider”, “Your avoidance of answering that question exposes you for the intellectual poseur that you really are”, “You guys are close-minded fools, blindly accepting things on faith - and that makes you no different than the Islamic Fundamentalists who defend their peculiar human rights abuses with their own religious beliefs”, “Take your ugliness and close-mindedness elsewhere”, “Jesse, let's just expose you for the close-minded person you are”. Резкие замечания в этом случае подкреплены хотя бы минимальной аргументацией. Необоснованные оскорбления в адрес одного из участников общения подвергаются негативной оценке со стороны других.
В этой связи особенно показателен следующий пример. В одном из сообщений пользователь под псевдонимом Alan N. Reeder, оценивая аргументацию другого участника общения, заметил: “At least you could have let some sucker try to deal with it”. В его высказывании отсутствовала информация о том, кто является референтом высказывания, однако вскоре последовала ответная реакция одного из пользователей, который воспринял это оскорбление в свой адрес: “I’ll ask you once nicely not to call me a "sucker" again. I’ve never shown you that kind of disrespect”. Alan N. Reeder пытается оправдаться: “Erika, don’t presume to know to whom I may have referred, if I referred to any specific person at all, when I used the term 'sucker'”, однако безуспешно: “The question of for whom your insult was intended, Alan, hardly matters. Offense was taken, and since no apology was offered, it’s reasonable to infer that offense was intended”. Другие пользователи также дают негативную оценку незаслуженному оскорблению: “You see, he (Alan N. Reeder) is one of the unappreciated and exploited of the world, and he is incapable of saying anything that would ever merit an apology”.
Представляется, что указанные различия в данной коммуникативной тактике являются культурно обусловленными. Грубые оскорбления, не подкрепленные аргументацией, гораздо более негативно воспринимаются англоязычными коммуникантами. Вежливость, уважение к личности собеседника, высокий авторитет норм эффективного общения являются важными составляющими западной культуры. Это утверждение остается справедливым даже в ситуации острой эмоциональной дискуссии. Для участников электронной коммуникации на русском языке характерна недооценка значимости указанных ценностей.
Обращает на себя внимание также тот факт, что оценка коммуникативных способностей собеседника встречается в интернет-общении на английском языке почти в 4 раза чаще, чем на русском. Собеседники очень внимательно следят за тем, чтобы содержание дискуссии носило рациональный характер, подчинялось законам логики. Любые отступления от этих правил немедленно вызывают негативную оценку со стороны участников коммуникации. Приведем несколько примеров: “Listen to yourself Jesse – you’ve just turned logic completely on its head with your last remarks”, “The logic is rather simple, my boy If you want to argue that 1 + 1 = 2, then do it by yourself, please!”, “So be it, but it’s damn hard to carry on a debate with someone who can’t explain why they believe as they do”, “You’re not really very good at debating, are you?”, “I mentioned that back a few posts and now I’m concerned that you’re leveling criticism without having read the original material!”.
В интернет-общении на русском языке оценке часто подвергается уровень владения языком, знание орфографических, пунктуационных, грамматических норм русского языка. Например: “Занятный заголовок придумал автор темы… Что означает «студди»?» или «Дядька, продолжая расставлять запятые по рандому и пропускать пробелы, ты вряд ли смогешь здесь успешно глаголом бить в сердца людей». Требования придерживаться норм эффективной дискуссии, избегать поспешных оценок и оскорблений составляют незначительную долю среди общего числа сообщений. Можно привести следующие примеры: «И еще! Я конечно не против всяких язвительных замечаний, но хотелось бы более нормальных ответов, типа то-то и то-то надо бы с моей точки зрения сделать вот так, это убрать, это добавить… Ругать всякий может» или «Кстати, я тут просмотрел этот форум, какой-бы сайт ни обсуждался, почти везде издевки и критика, причем очень немногих людей, так что это мнение вряд ли отражает мнение большинства пользователей интернета». Как правило, подобные высказывания не находят поддержки у большинства участников общения. Реакцией на них становятся сообщения, содержание которых можно кратко охарактеризовать как: «Не нравится – не читай».
Реализация этой коммуникативной тактики позволяет вскрыть культурные различия, которые находят свое отражение в электронной коммуникации. Участника интернет-общения на английском языке характеризует повышенное внимание к соблюдению принципов эффективного общения. Уважение к мнению другого человека, неодобрительное отношение к недобросовестным способам дискредитации собеседника основывается на высокой значимости ценностей индивидуализма для западной культуры. Выбор именно этой коммуникативной тактики может быть обусловлен уважением к нормам межличностного взаимодействия со стороны американцев, а также стремлением придерживаться рациональной линии поведения даже в крайне эмоциональной дискуссии. Для интернет-общения на русском языке не характерно столь пристальное внимание к особенностям ведения дискуссии. За коммуникантом признается право на любое высказывание, даже содержащее оскорбительные для других участников заявления, лишенное логики и рациональной основы. Принципы эффективного общения, по-видимому, не имеют для российских пользователей той значимости, которая приписывается им носителями английского языка.
Участники общения на английском и русском языках активно прибегают к анализу формы высказывания (ее соответствия общепринятым нормам) в качестве средства дискредитации собеседника. Этот прием представляется весьма эффективным. Электронная коммуникация рассматривается многими как неформальная, допускающая некоторые отступления от строгих канонов нормы (орфографической, грамматической и т.д.), однако малейшая ошибка может стать основанием для оценки не только коммуникативных способностей, но и вообще личности участника интернет-общения.
Ирония пронизывает электронную коммуникацию в самых различных ее жанрах. Ироничная оценка сообщений получила также широкое распространение в качестве коммуникативной тактики флейма. Обращает на себя внимание то, что эта тактика гораздо чаще используется русскоязычными коммуникантами. Как правило, проникнутое иронией высказывание – ответная реакция на замечание другого участника общения. Флейм отличает несовпадение ожиданий собеседника, который задал серьезный вопрос, предложил интересную тему или попросил о помощи, и ответной реакции со стороны других коммуникантов. В таких случаях ироничная оценка сообщения вызывает негативную реакцию со стороны инициатора общения, дискуссия теряет свой конструктивный характер, доминирующей коммуникативной стратегией становится флейм.
Эту схему хорошо иллюстрирует следующий пример. В форуме было опубликовано сообщение о вакансии программиста: «Основное требование — высшее образование. Знание языка С++. Но лучше всего о программисте говорят его готовые работы!». Вполне серьезное предложение, обозначенное в качестве темы обсуждения, инициировало реализацию флейма. Вслед за первым сообщением последовали ироничные реакции других участников общения: «Когда я еще учился в школе, я однажды на даче вырыл замечательную яму (в портфолио есть документальные фотографии с места событий). Родители тогда очень высоко оценили готовую работу (рекомендательное письмо будет предоставлено). И еще я знаю язык C++. Он есть. Вот тут подсказывают, что у него какой-то уровень высокий…» или «…листинги моих программ в размере 27,3 Мб прилагаю». Центр внимания дискуссии смещается с обсуждения предложенной вакансии на работодателя, личности участников общения и т.д.
Широкая распространенность этой коммуникативной тактики соответствует высокому образовательному уровню участников интернет-общения. Если прямые оскорбления свидетельствует о низкой культуре общения, то ироничная оценка представляет собой великолепную возможность для демонстрации собственного интеллектуального превосходства над собеседником. Например: «Некорректный наезд, дядька — большинство здесь присутствующих - ~твои ровесники. И, кстати, дело говорят: вместо того, чтобы кинуться какашкой на автопилоте, имеет смысл подумать о некотором импрувменте своих дизайнов», «Если посмотреть на их работы, то им больше бы подошло название: Ассоциация безруких и слепых специалистов Нет Вариантов», «смешно право... напомнило разборку у детсада в песочнице из-за того, кто чей куличек лопаткой раздавил…».
Ироничные высказывания могут быть отнесены к сфере непрямой коммуникации, поскольку требуют дополнительных интерпретативных усилий со стороны получателя. Зачастую необходимо иметь представление о позиции каждого их участников дискуссии для того, чтобы понять, идет ли речь о скрытом ироничном подтексте сообщения. В условиях интернет-общения практически полностью отсутствуют невербальные и паравербальные средства коммуникации, поэтому ироничные высказывание сопровождаются эксплицитными маркерами-показателями. Например, соответствующими смайликами, сокращениями (“lol”), другими способами передачи эмоций средствами письменного текста (“ha ha ha”). Например: “We should be Praying for logic in these people, not just their saving. lol”, «имхо и те, и другие на одном уровне развития — дак че же делить-то вам…:)))», «блин, вам тут вакансию предлагают, а Вы все не по делу…:)))», «Так бы сразу и сказали! Вам нужен очкастый, сутулый и прыщавый БОТАНИК!!! ХА:)))))))))))». Значительное количество сообщений могут быть восприняты как ироничные лишь в широком контексте общения.
Возможно, значительное количество ироничных оценок в электронной коммуникации на русском языке можно объяснить тем, что ирония, юмор, несерьезный характер общения воспринимаются многими носителями русского языка как отличительная характеристика интернет-общения. Шутливый, ироничный текст в Сети выходит за пределы отдельных жанров (анекдоты, фельетоны, шутки и пр.). Ирония проникает в тексты, размещенные на корпоративных сайтах серьезных компаний, в сетевую журналистику, занимает важное место в рамках синхронных жанров интернет-общения.
Последняя из выделенных тактик флейма – напоминание о правилах сетевого этикета – представлена как в англоязычном, так и в русскоязычном интернет-общении крайне незначительно.
Базовые характеристики
Флейм можно определить как эмоциональное обсуждение определенной темы, которое сопровождается нарушением принципов конструктивной дискуссии. Характерными особенностями флейма являются: 1. электронный канал общения; 2. тематическая определенность коммуникации; 3. наличие инициативной и реактивной составляющих; 4. эмоциональная насыщенность общения (активное использование смайликов, указаний на эмоциональное состояние собеседников); 5. нарушение правил сетевого этикета; 6. наличие пейоративно-оценочных выражений, обсценной лексики; 7. ирония.
Флейм гораздо чаще находит свое выражение в рамках немодерируемых форумов или компьютерных конференций. Поскольку данная коммуникативная стратегия получает отрицательную оценку большинства владельцев и администраторов веб-ресурсов, флейм попадает в число однозначно запрещенных речевых действий. Большинство форумов предлагают пользователям ознакомиться с правилами поведения, которые обязуются соблюдать все участники общения. В большинстве случаев в них можно встретить пункты, касающиеся флейма. Например: «Внимание! На канале запрещён флуд, мат и наезды». Нарушители этих правил подвергаются штрафным санкциям: их участие в форуме может быть ограничено. Злостные нарушители могут быть полностью исключены из процесса коммуникации. Особенности идентичности пользователей Сети создают серьезные препятствия в реализации штрафных санкций, поэтому нередко нарушители правил появляются под другими никами и продолжают реализацию выбранной коммуникативной стратегии. Сообщения, в которых содержится флейм, удаляются администраторами ресурсов, поэтому эмпирическое изучение реализации флейма в пространстве модерируемого форума представляется весьма сложной задачей.
Сообщения форума структурированы по темам, каждая из которых начинается сообщением пользователя, которое ориентировано на получение ответной реакции со стороны других коммуникантов. Например: «Подскажите и расскажите что не так: http://www.ymz.ru/ Хорошо это или плохо? Обсудим?». Изначальная интенция участника общения направлена на развертывание дискуссии, в ходе которой он надеется получить ответы на свои вопросы. Дальнейшее развитие событий зависит от позиции других участников общения: их отношения к предмету коммуникации, знания и соблюдения правил сетевого этикета, реализации кооперативности в общении (ориентации на достижение позитивного результата коммуникации). Флейм отличает целенаправленное и намеренное, либо ненамеренное (под воздействием эмоций) нарушение базовых принципов эффективного общения. Приведем реакции других участников общения на рассмотренное выше высказывание: «А что, по этому поводу может быть несколько мнений?:)», «Ошибка в ДНК — самая большая и неисправимая» и «Сергей! Все ОЧЕНЬ плохо. Подобные «творения» создают 14 летние подростки, которые вчера нашли в фотошопе размывку по Гауссу и DropShadow и теперь ее на каждый слой пихают».
Вместо конструктивной критики и эффективного общения, автор сообщения получает значительное количество слабо аргументированных субъективных оценок. Часто это вызывает ответную агрессивную реакцию со стороны инициатора коммуникации, что приводит к обострению дискуссии, отходу от темы коммуникации, взаимным оскорблениям и т.п.
Исходя из структурных принципов построения интернет-общения в форумах, флейм как коммуникативную стратегию можно подразделить на инициативный и реактивный.
Инициативный флейм характеризуется тем, что реализация данной коммуникативной стратегии начинается уже в первом сообщении. Это влечет за собой негативную реакцию со стороны сетевого сообщества. В качестве примера можно привести следующее высказывание: «Суть в том, чтобы лишить медиановских демщиков возможности оставлять посты. Поскольку они абсолютно не следят за речью. Кто за? Я за:)». Логично предположить, что подобное сообщение вызовет бурную реакцию со стороны других участников коммуникации, в результате чего эффективное общение окажется невозможным.
Гораздо чаще флейм реализуется в реактивной форме, то есть сообщение, изначально ориентированное на эффективную коммуникацию, вызывает неожиданную негативную реакцию со стороны других участников общения.
Рассмотрим основные причины, объясняющие значительную распространенность флейма как коммуникативной стратегии интернет-общения. Попытки теоретического осмысления проблемы флейма предприняты в ряде работ зарубежных авторов (Heenan, 1997; Lathrop-Vitu, 1999; Campbell, 2003; Graham, 2004).
Вопрос о мотивации участников электронной коммуникации в процессе выбора флейма как коммуникативной стратегии представляется крайне сложным для объективного исследования. На основе письменных текстов нельзя сделать однозначных выводов, поэтому необходимо сочетание наблюдений за поведенческими реакциями пользователей в процессе общения с анализом коммуникации. Вероятно, на выбор флейма влияет целый комплекс мотивов; в процессе реализации коммуникативной стратегии одни из них могут выходить на первый план, а другие – терять свою значимость.
Высокая скорость реакции на высказывания собеседников порождает поспешные ответы, продиктованные эмоциональным восприятием сообщений. Продуманный характер, рефлексия по поводу содержания порождаемых текстов, характерные для традиционной коммуникации в письменной форме, в интернет-общении отходят на второй план. Это объясняет также большее количество орфографических, пунктуационных и других ошибок, которые становятся отправной точкой для ироничных высказываний других участников общения.
Письменная фиксация сообщений способствует излишней педантичности собеседников, повышенному вниманию к форме коммуникации. Для иллюстрации этого тезиса приведем следующий пример. Кто-либо в процессе общения в форуме заявляет: “Dogs have hair”, другой участник общения тут же возражает: “You’re wrong: what about the Mexican Hairless?”. На самом деле, изначальное высказывание не претендовало на абсолютный характер: пользователь просто имел в виду, что в большинстве случаев у собак есть шерсть. Такие случаи можно объяснить различным восприятием электронной коммуникации участниками общения: одни рассматривают ее как неформальное общение, допускающее вольное отношение к правилам, а другие – как строгую логическую дискуссию, которая предъявляет повышенные требования к языковым средствам для точной передачи содержания.
Другим фактором, объясняющим распространенность флейма, является абстрактное представление о партнерах по коммуникации. Физическая непредставленность участников общения и отсутствие непосредственного контакта позволяют общающимся не принимать во внимание тот факт, что технология выступает лишь посредником в процессе коммуникации. В общении участвуют люди, обладающие определенными амбициями, ценностными представлениями, манерой общения. В асинхронных жанрах пользователи гораздо реже учитывают фактор адресата, чем в чатах или в общении посредством ICQ.
Т. Кемпбелл указывает на такие причины реализации флейма, как: проецирование отношения к предмету коммуникации на участника коммуникации, избегание когнитивного диссонанса, фрустрация и желание быть услышанным (Campbell, 2003: WWW).
В процессе общения в форуме есть возможность логической аргументации различных точек зрения, однако среди пользователей часто можно встретить людей, которые не готовы воспринимать аргументы, не совпадающие с собственной позицией. Стремление не признавать какую-либо точку зрения вопреки убедительной аргументации, возможно, связано с описанным в психологии феноменом избегания когнитивного диссонанса. Собеседник в этом случае не стремится к максимально объективной оценке информации – он сравнивает ее с собственными убеждениями. Если он имеет дело с качественной аргументацией, он блокирует эти аргументы как угрожающие целостности его мировоззрения. В интернет-общении это явление находит выражение в многократном повторении одного и того же содержания в нескольких сообщениях, в характерных вводных конструкциях: “You know perfectly well…”, “You are deliberately…”, “You are intentionally trying to deceive…”. Отличительной чертой этих выражений является искусственно создаваемая опора на мнение собеседника, то есть вместо выдвижения контраргументов производится попытка убедить собеседника, что его мнение совпадает с мнением автора высказывания.
Участники общения, чьи высказывания не стали отправной точкой для развития дискуссии, переживают фрустрацию. В условиях исключительно письменной коммуникации отсутствуют источники информации, которые могут указать им на причины неэффективной коммуникации. Чтобы получить ответную реакцию, они продолжают отправлять сообщения, при этом активно используются прописные буквы. Согласно конвенциям интернет-общения, такое написание аналогично повышению тона в условиях устной коммуникации: «И не в том дело, что человек из Медиана ТУПЕЕ вас…», «На ЯрАфише нет НИ ОДНОГО фри скрипта, вся платформа, все скрипты написаны нами с НУЛЯ!», “Any idiot worth his/her salt KNOWS that”, “You are apparently unable to back up ANYTHING you’ve thus far written, with a coherent argument based on sound reason”. Такое коммуникативное поведение редко дает позитивные результаты, равно как и другие характерные способы привлечения внимания. Например, цитирование собственных сообщений и ссылки на предыдущие высказывания: “As I’ve mentioned”, “As I told Harper much earlier”, “So I return to my original question”. Повторение уже изложенных мыслей делает общение менее содержательным, что вызывает негативную реакцию со стороны других участников и создает предпосылки для реализации флейма как коммуникативной стратегии.
Можно выделить целый ряд тем, которые постоянно фигурируют в форумах и компьютерных конференциях и вызывают эмоциональные обсуждения: этическая сторона абортов, атеизм и вера в Бога, продажа оружия, легализация торговли наркотиками и т.п. Различие точек зрения способствует накалу дискуссии. Собеседники, обладающие сформировавшейся точкой зрения, не ориентированы на последовательную аргументацию, а стремятся дискредитировать своих партнеров по коммуникации, используя коммуникативные тактики флейма. Многие опытные пользователи форумов отказываются участвовать в дискуссии, считая обсуждение этих тем в интернет-общении неэффективным. Нередко эти темы намеренно предлагаются для обсуждения пользователями или модераторами веб-ресурсов с целью создать условия для эмоциональной разрядки участников общения.
